Она исступленно защищала меня, сжимала кулаки, будто готовилась наброситься на моих врагов, вся подавалась ко мне, точно хотела собою закрыть меня; а я, хотя и ощущал от этого в душе что-то необыкновенное, какую-то немыслимую вознесенность, пугался и не давал ей защищать меня, и она, от недоумения и досады, от бессилия своего бледнела и готова была самого меня поколотить за то, что я был против себя.
"Таня, – улыбался я, – вот и ты говоришь почти то же, что говорил мне тогда над ямой Восцын". – "Нет, не то! – вспыхнула Таня. – Не то... Я по-другому. Я... Мне тебя... я тебя..." – "Не надо, Таня!.. Не говори ничего, слышишь? Умоляю тебя..." – уже словно в бреду бормотал я, хватая ее за руки.
Потом, прощаясь, она, со светлым лицом, сказала: "За то, что ты такой, он тебя ненавидит. А я за то, что ты такой, тебя люблю".
Пришли однажды ко мне и от класса. Подруги-соперницы: Наталка Гуща и Оксана Полевая. Я их помню еще до школы – в розовых воздушных платьицах, с пышными розовыми бантами. Не люди даже, а цветы. Я думал тогда, что девочки особенные создания, я льнул к ним, доверялся им, но с каждым днем все больше и больше убеждался в том, что они точно так же грубы и драчливы, как и мальчики, и даже превосходят мальчиков своей вредностью и злостью.
Правда, до школы я их знал мало, так как жил большей частью в деревне у бабушки; зато в школе узнал их сполна. Обе они – и Наталка и Оксана – претендовали на первое место среди девочек класса. Это по красоте. А по физической силе и вообще по влиянию они превосходили и девочек и мальчиков. Надо было видеть, как эти создания – подружки! – вырывали одна у другой первенство... В их перепалках, в злых взглядах мне слышались и виделись стальные мечи, которые сверкали, звенели и скрежетали, ударяясь друг о друга. Да, это были не алюминиевые игрушечные сабельки, а тяжелые боевые мечи... Я долго пребывал в изумлении, не в силах понять, как это может быть, как может уживаться их дружество с лютой неуступчивостью. Хитрость и коварство их не знали предела. Никогда не забуду, как Оксана, только что обнимавшаяся с Наталкой и хвалившая ее новую стрижку, сказала про нее при мальчиках: "Подумаешь! Фёкла лохматая..." И еще не могу забыть, как она, склоняя мальчиков на свою сторону и отвращая их от подруги, говорила: "Терпеть не могу Наталку! Все от вас, мальчишек, выведает, а потом секреты ваши всем рассказывает... И вообще на вас наговаривает..."
Мама продолжала внушать мне, что девочек надо беречь, что они слабые, нежные и пр., и пр. Я же возмущался: это нас, мальчиков, надо беречь, потому что девчонки беспощадно колотят нас! Папа посмеивался. "Пройдет немного времени, – говорил он, – и вы станете сильнее их. А пока что они вымещают на вас будущие обиды". Не знаю, когда мы станем сильнее; вот уже в восьмом классе, а они по-прежнему колотят нас.
Впрочем, со временем я стал замечать, что многим мальчишкам нравится, когда девчонки их бьют; они даже ищут этого!
И теперь девчонки бьют мальчишек совсем не так, как несколько лет назад. Теперь битье стало выражением неравнодушия и даже больше того...
Вообще все не так просто, как может показаться на первый взгляд. Помню, приехал я из пионерского лагеря и, улучив подходящую минуту, обронил при папе и маме: "А в лагере один мальчик целовал девочек..." Мама с папой переглянулись. "Это был очень плохой мальчик, – сказала встревоженная мама. – Девочки, конечно, проучили его?" – "Да, проучили", – ответил я, вспоминая, как девчонки в самом деле гонялись за мальчишкой и колотили его. "Ну вот..." – удовлетворенно заметила мама и вскоре забыла наш разговор. Вечером же я произнес тихо, тоже как бы невзначай: "А потом тот мальчик находил у себя под подушкой цветы..."
Последовала, как пишут драматурги, немая сцена...
Меня, правда, класса этак с пятого девчонки уже почему-то не трогали. Сам я тоже избегал их.
Признаюсь, однако, в одном непостижимом факте. Едва ли не с четырех-пяти лет у меня по отношению к девчонкам возникло что-то похожее на чувство обиды, как будто я верил, что все они – добрые феи, а они обманули меня, оказавшись чуть ли не разбойниками. При всей моей оставшейся с младых ногтей предубежденности к девчонкам, при том, что мне был особенно отвратителен агрессивный эгоизм в них, созданиях, по какому-то странному моему убеждению, особенных, стоило мне заглядеться в Наталкины темные мягкие глаза или в зеленые злые, но все же красивые глаза Оксаны, как я чувствовал, что у девчонок этих есть и надо мной какая-то таинственная, жгучая власть.
Я обрадовался их приходу. Все-таки через неделю-другую начинаешь скучать по классу.
"Ну, как ты?" – спросили они. "Ничего! – бодро ответил я. – Выздоравливаю. Павленко мне уроки носит..."
Я очень обрадовался их приходу, так как Лукьянова и Павленко бывали от себя, а это посещение было от класса. Я усиленно приглашал девочек пройти в гостиную, но они дальше прихожей не пошли. Я думал, что они стесняются, но оказалось, что они спешат. Кто-то сказал, что у меня есть старый телефонный аппарат, вот они и пришли попросить его. "Он нам очень нужен! – страстно говорила Оксана. – Мы репетируем "Тимура и его команду", и без телефонного аппарата просто не обойтись... Понимаешь?"
Почувствовав предательскую слабость во всем теле, я прислонился спиной к стене. Оксана словно не понимала того, что происходит. Наталка же, казалось, прекрасно все сознавала. Или, глядя на меня, стала сознавать. Она смотрела на меня загадочным взглядом, как будто говорила: понимаю, но что поделаешь... "Ни у кого больше нет..." – произнесла она, опустив глаза. "Да, да... конечно... сейчас..." – засуетился я. Поковылял к чулану, отыскал старый черный аппарат с отработанной платой, вручил его Оксане. Уходя, Наталка задержалась в двери, спросила с некоторым колебанием: "К тебе приходит... Таня?.." – "Да", – ответил я. Помедлив еще некоторое время, она как-то странно глянула на меня, точно прощаясь со мной навсегда, и вышла, тихо притворив дверь...
Раны мои не на шутку разыгрались. На правой ноге рана уже квалифицировалась как ожог третьей степени. Врачи боялись за кость; мне грозила госпитализация. Вот уж поистине ахиллесова пята!
Не знаю, чем бы все кончилось, если бы мама не достала югославское желе, в которое входил экстракт из телячьей крови. От этого желе раны буквально на третий день стали подсыхать и затягиваться. Вскоре я начал ходить в школу, правда, в шлепанцах.
Более всего меня волновала предстоящая встреча с Восцыным. Увидев меня, он весь на мгновение сжался, метнул испуганный взгляд на мои ноги. Меня сразу окружили, засыпали вопросами, шутками. Восцын стоял в стороне, напряженно прислушиваясь к тому, что отвечал я. Услышав, что я случайно попал в костер, он тотчас повеселел, будто его отпустило, забегал, как ни в чем не бывало. Только, пожалуй, слишком уж возбужденно двигался и разговаривал он... А на перемене остановился с ребятами неподалеку от меня и произнес нарочито громко: "Подумаешь – ожог! Там и страшного-то ничего не было..." Лукьянова тоже слышала это. Я видел, как забилась у нее на шее жилка. С гневом смотрела она на меня, а я взглядом умолял ее сдержаться.
Потом, после уроков, тихо приблизившись ко мне и идя со мной рядом, она говорила: "Я с ума сойду от всего этого!.. Этот негодяй позавидовал тебе, своей жертве..." – "Таня, Таня! – шептал я. – Не надо!" Я вобрал голову в плечи и, как мог, заторопился, словно хотел убежать от нее, от того, что она говорила. "Да, он позавидовал радости, с какой тебя встретили, славе, какую создали тебе ожоги, даже любопытству, какое вызывают у всех твои несчастные шлепанцы!.. И он... он еще посягнул... он поднял руку на самое твое страдание!" Она остановилась, отвернулась. Подошла к ограде, прижалась лицом к железным прутьям. "Таня! Тут не то... Тут другое... – шептал я, стоя у нее за спиной. – Он совесть свою заговаривал..." Таня отстранилась от прутьев ограды, сказала с неожиданной грустью: "Вот... Всегда ты на сияющей вершине. А я... – Таня слабо улыбнулась. Затем произнесла с бесстрашием, на которое была способна только она: – Я глаз с тебя не свожу. Наталка говорит, что я... Впрочем, она не то говорит. Я не знаю, что со мной происходит. Я и восхищаюсь тобой и жалею тебя... Когда я видела сегодня тебя, такого худенького и бледненького, в классе и в коридоре и когда шла за тобой от самой школы и видела твою одинокую фигурку, видела, как старательно и радостно ты шел, и видела эти невозможные твои шлепанцы, сердце мое разрывалось от жалости..."
И тут она произнесла: "И я подумала, что, кроме меня, у тебя никого нет..."
Земля подо мной покачнулась, и я бросился бежать. Резкая боль в пятке не давала мне мчаться изо всех сил, но я бежал, как мог.
"Саша, Саша!.."
Я убегал от нее, шепча самому себе: "Нельзя!.. Это нельзя..." Горько мне было шептать это, но я все повторял и повторял: "Нельзя..."
У меня были на то причины.
