Но Петр Михеич пришел что-то хмурый. Фуражку на табуретку бросил, нет чтобы на гвоздик повесить, бумажку какую-то из кармана вынул, смял, подошел к газовой плите и досадливо крякнул. Тьфу тебе! В этой благоустроенной квартире и бумажку негде сжечь. Размахнулся и швырнул в мусорное ведро.
— Не одобрили? — спросила Фрося, смекнув, в чем дело.
— Одобрил, — ворчливо отозвался Михеич, глядя в сторону. — Самолично начальник цеха мой чертеж на другую бумажку перерисовал и выгоду высчитал, да только, говорит, тебе самому это дело до ума довести не под силу. Вроде, нам вдвоем с ним только под силу. За дурака принимает.
— А принимает, так ты и прикинься дураком, — посоветовала Фрося.
— Я прикинулся. Я встал да ушел.
— Ох, Петя, — сказала жена с глубоким утробным выдохом. — Ох, Петя, умная есть старая пословица: с богатым не судись, с сильным не борись.
— То старая пословица, для нашего времени она не годится. Какие теперь богатые? А с сильными кабы мы не боролись, испугались бы Гитлера — ну и где бы ты теперь была? Глупая твоя пословица.
— Ладно, пускай глупая. Есть новая пословица: с начальством ссориться — все равно, что в потолок плевать.
— Это я слыхал.
— Вот то-то. А разве только слыхал? Разве ты на своей шкуре не испытал? Помнишь, когда с войны приехал, мастера не угостил, он тебе: «Угости с получки», а ты не угостил. Как он тебе невыгодную работу все время давал. Другие по полторы тыщи зарабатывали, а ты одной не выгонял. На сто угощений тех денег хватило бы, какими он тебя обделил.
— Тогда другие порядки были. Где он теперь, тот мастер? Нет его. Сперва самого в рабочие перевели, а там и вовсе с завода уволили. «Мастер!..» Вспомнила!
— Ладно, того уволили. А другие не такие?
— Не такие! — твердо проговорил Михеич. — У нас теперь такого дела не допускается, чтобы взятка — через пол-литру или как, — все равно не допускается.
— Сильно ты доверчивый, — не угомонилась Фрося. — Не допускается. А вот к тебе сам начальник в пай просится — это как, по справедливости?
— А я не соглашусь, — твердо сказал Михеич. — Я скажу: нет — и баста! Я свое предложение сам изобрел, а он пусть себе тоже сам изобретает.
— Не согласишься! — насмешливо проговорила Фрося. — Не согласиться-то проще простого. А как бы потом за свою храбрость рассчитываться не пришлось.
— Я еще на собрании выступлю, он еще краснеть будет, — пригрозил Михеич. — Как думаешь, стыдно ему будет, если я на собрании выступлю?
— Знамо — стыдно. Только гляди, чтобы тебе этот стыд двойной порцией не отозвался.
— С чего это он мне отзовется?
— А с того, что он тебе критику твою не простит. Это только говорят: критика нужная, критика полезная. А попробуй ты этого, который критику полезной называет, чуть-чуть пальцем задень — он начнет отбиваться, как коршун крыльями. Если ты сильный — синяками отделаешься, а если слабый — насмерть забьет, разве что только убежать успеешь. Критика…
— Каждый свою работу исполняет. Он — свою, я — другую. И без закона ни я его тронуть не могу, ни он меня не может.
Но Фросю нельзя было сбить с позиции никакими доводами, у нее на все был готовый ответ, словно она целый год размышляла на эту тему.
— Зачем ему без закона? — едва дождавшись паузы, возразила Михеичу жена. — Он все по закону сделает. Ты ведь не ангел, ты ведь человек. Разве за тобой никаких грехов нету? Ты вон в прошлый-то понедельник каким на работу пошел?
— А что? В нормальном виде.
— Как посмотреть — в нормальном или не в нормальном. Полстакана на опохмелочку выпил? Выпил. Думаешь, если чесноку полголовки сглотал, так уж никто и ничего? Да по чесноку-то скорей распознают, чеснок-то дальше пахнет, а уж по какой такой причине ты его в понедельник ел — про то и ребенок сообразит.
— Ну и что?
— А вот то! Если ты за начальством промашек не замечаешь, и начальник мимо пройдет: дескать, поел человек чесноку и ладно — его дело. А обозленный начальник тебе этот чеснок не спустит. Ты с этим чесноком, как плотвичка в щучьи зубы, угодишь. Ты, скажет он тебе, алкоголем пропитанный. Ступай, скажет, в заводскую поликлинику, пусть тебе анализ крови наведут. А докторов — их чесноком не обманешь. Вот тебе и выйдет критика.
Михеич озадаченно молчал, жевал калачик. Он часто так тушевался перед бабьей логикой. И не нравилась ему эта логика, спорить хотелось, но против жены он был слабоват, не умел напористо держать свою линию. Фрося стояла, как каменная стена, любые доводы Михеича разлетались в брызги при столкновении с этой стеной и откатывались назад подобно морским волнам.
Фрося сочла подготовительную работу оконченной и перешла к обобщениям.
— Так что, Петя, брось ты петушиный гонор, не распускай хвост и не кукарекай. На деньги ты не жадный, я знаю. А я хоть и жадная, да не без ума: где нельзя взять, так я и не требую. Ну и что за беда, если с начальником цеха в одном документе тебя пропишут. Пускай он попользуется твоим умом, если своего не хватает. И не говори никому, что ты один придумал, говори — вместе. А то у них знаешь какая амбиция, у начальников? Как граната. Чуть задел — и взорвется.
— Граната не оттого взрывается, что ее заденут, — перебил Михеич, уличив жену в малограмотности по части военного дела. — Граната, если предохранительное кольцо не снято…
— Какое там у них предохранительное кольцо. Никаких там колец нету. Это вот у тебя — я вместо предохранителя служу, где надо, предостерегу, а то бы тоже давно взорвался и на осколки рассыпался.
— Жил неженатым — не рассыпался.
— Всяко можно жить, — не смутилась Фрося. — Что ты без меня хорошего-то видел? В общежитии на жесткой койке валялся, щи столовские холодные ел, в грязных носках ходил. Ни кому тебя обогреть, ни кому приласкать, ни слова сказать умного. Сам же говорил — со мной только радость жизни понял. Говорил или не говорил?
— Так ведь когда говорил-то? Двадцать лет назад.
— Ну и что ж, что двадцать? Хорошие слова от времени только дороже становятся. Да и теперь ты своего понятия не изменил.
— Слов ты много говоришь лишних, — с досадой заметил Михеич.
Фросю не обескуражило это замечание.
— Ты мало говоришь да я бы мало говорила — и стояла бы у нас в доме тишина, как в космосе. А где тишина, там тоска гнездо совьет. Так что ты не корить меня, а хвалить должен за говорливость.
— Я и то тебя много хвалил, перехвалил, видно, маленько испортил.
— Заслуженная похвала человека не портит. Человека только зряшная похвала разлагает. А я у тебя — стоящая. Если бы ты меня не ценил, не любил, ты бы себе другую нашел. Бабы теперь липучие; хоть жену, хоть полюбовницу задарма бери. А ты за меня держишься, потому понимаешь, что лучше меня не найдешь. А хуже-то кому надо?
Юрка Белозеров еще в школе прославился своими способностями к рисованию. Рисование было единственным предметом, по которому Юрка получал пятерки. Иногда он изображал углем на стенах или палкой на снегу разнообразные физиономии, причем многие из них представляли собой не совсем дружеские шаржи на педагогов. И хотя шаржи бывали удачны, Юрку за них не хвалили, а, напротив, снижали ему оценку за поведение и приказывали привести в школу бабушку.
Но все эти неприятности остались позади. Юрка стал рабочим и не любит вспоминать школьные приключения. А шаржи рисует безнаказанно, поскольку на заводе не ставят отметки за поведение.
Сергей Александрович решил обратить Юркин талант на пользу производству. И после партийного собрания с повесткой дня: «О производственной эстетике» начальник цеха пригласил Юрку в кабинет, дал ему три листа ватмана и велел нарисовать цех… ну, для начала не весь цех, а хоть механическое отделение, окрасив на рисунке стены, полы, потолки, станки и шкафчики в нарядные, привлекательные цвета. Юрка спросил, любой ли можно применять цвет, на что Сергей Александрович сказал, что любой.
Задание Юрка выполнил досрочно. Сергей Александрович наспех посмотрел — ему было некогда, день выдался горячий, одобрил и сказал, что надо будет обсудить этот проект на совещании. Но прошла неделя, совещания все не созывали. Юрка уж начал сомневаться, что его проект воплотится в жизнь, как вдруг начальник пригласил его в кабинет.
Когда Юрка пришел, там собралось человек восемь. Авдонин сидел в своем углу, облокотившись на стол, Храпов, по обычаю, пристроился на краешке дивана, парторг был тут, председатель цехкома, мастера, механик.
— Юра, — сказал Королев, — возьми свои эскизы, где ты их положил…
— Они в шкафу.
Юрка открыл шкаф и принялся там рыться, отыскивая свернутые в рулончик листы ватмана. Рулончик закатился за какие-то папки, и Юрка не сразу его обнаружил.
