Сергей Александрович встал и быстрыми шагами подошел к двери. Он уже взялся за ручку, но тут же отдернул руку, словно обжегся.
«Нет, не надо сейчас самому идти в цех. Лучше вызвать Малахова. А может, его вовсе и нет в цехе? Ушел домой, заторопился по какому-нибудь своему делу или попросту захотел выпить и побежал в пивную. Глупый же я, право. Испугался, как мальчишка. Чего испугался? Выдумываю какие-то нелепости. Если мне бояться каждого рабочего — в три дня умру со страху. Их полтысячи, а я один. Довольно глупить. Спущусь в цех и, если Малахов там, скажу, чтобы оформил свое предложение. Я поддержу. И надо будет сделать ему выговор за то, что убежал из кабинета. Не мог подождать».
Эти сердитые мысли сопровождали Сергея Александровича, когда он по лестнице спускался в цех.
В цехе было оживленно, шумно. И казалось чуть-чуть темновато, наверное, оттого, что слишком ярко светилась вытекающая из вагранки струя чугуна — перед этим слепящим жгутом металла меркнул обычный дневной свет.
Резко и часто стучали формовочные станки, будто огромный железный дятел неустанно долбил клювом очень крепкое дерево. Беспокойно гудели моторы крана, то затихая, то опять нагнетая подвывающий звук. Утомленно скрежетал конвейер. Только звонки кранов дзинькали бодро и весело, точно приветствуя рождение каждой отливки и поздравляя людей с новой победой.
На формовочном станке черный ручеек земли течет в опоку. Он течет слишком медленно, просто нет терпенья стоять и смотреть на этот жиденький ручеек. И две работницы в низко надвинутых косынках, в брезентовых фартуках поверх рабочих платьев и в таких же рукавицах хватаются за совок, каждая со своей стороны, и принимаются дергать его изо всех сил взад и вперед. Теперь земля сыплется обильными порциями, так что быстро заполняет опоку и еще сверху ложится небольшим курганчиком. Женщины схватывают лопаты, взмахивают ими раз, другой, третий, и уже нет никакого курганчика, земля ровно заполняет опоку и вибратор трясет ее изо всех сил, уплотняя по модели земляную форму.
Из крановой будки, перегнувшись вниз, следит за всем, что делается в цехе, молоденькая девчонка. Сигнал — и кран торопливо ползет по своим балкам, на ходу опуская стальные подхваты, ниже, ниже, чуть-чуть вправо, есть, зацепили и уже плывет по воздуху земляная форма в своей металлической оболочке и мягко ложится на стенд.
Сергей Александрович машинально некоторое время наблюдает за опокой, которую переносит кран. И вдруг вздрагивает, представив себе, как эта громадина стремительно несется по воздуху прямо на человека, а тот не видит, не успевает увернуться, и острый угол стальной опоки ударяет его в висок.
Это случилось три года назад во вторую смену. Крановщица пришла на работу после пьянки, она нажевалась лаврового листа, и запаха никто не заметил. Как всегда, поднялась в будку и стала управлять краном. Не было в ее работе обычной точности, и формовщики ворчали здесь, внизу, и даже кричали ей, чтоб была внимательнее и работала проворнее. Она разозлилась, попыталась решительнее управлять краном, который в этот день худо ее слушался. И убила человека.
Через неделю после этого бывшего технолога Королева назначили начальником литейного цеха, а бывшего начальника цеха Авдонина сделали его заместителем.
Алая струя металла упруго течет в ковш. Пономарев, спрятав глаза за синими очками, стоит рядом, алые отблески играют на его смуглом лице. Все. Довольно. Поворотом рычага заливщик обрывает поток металла, и тотчас мост крана торопливо катится по рельсам к вагранке и стальные петли опускаются вниз. Пономарев и другой заливщик, его напарник, надевают эти петли на оси ковша, и ковш поднимается с тележки и на своем воздушном извозчике спешит, сияя заревом, к форме, а внизу идут следом за ковшом заливщики.
Палящее зарево поднимается над заливочным ковшом, освещает весь цех, играет алыми отблесками на лицах людей. Тяжело вздрагивает в конце чугун. Но Пономарев спокойно поворачивает укрепленный сбоку ковша штурвал, и пышущий жаром ковш кренится, кренится — и вдруг огневая струя падает вниз, шипит, и веером летят вверх сверкающие искры.
Но ничто уже не остановит ровный поток металла. Можешь шипеть. Можешь плеваться искрами. А все-таки будешь литься туда, куда тебе прикажет человек, и растечешься там, в темной форме, по нужным каналам, и застынешь, и будешь служить людям, которые тебя сотворили и тобой управляют. Не горячись, чудак. У каждой капли и у каждой пылинки, у всего на свете должно быть свое место и своя служба. Твое место — здесь. Вот и все. Заполнена форма. Ковш покорно становится в прежнее прямое положение. Сейчас его повезут к вагранке, и новая порция чугуна жаркой струей хлынет в его утробу.
А залитая опока пылает и дымится, словно дом, охваченный пожаром. Высокие шипящие факелы синевато-красного пламени полыхают над выпорами-отверстиями, которые специально оставлены для выхода горящих газов. Огонь неровными языками выбивается с боков, дымится над опокой. Металл отдает теперь огонь, в котором он плавился. И снова гудит кран, и подхватывает опоку, и так, с огнем и дымом, тащит ее на конвейер.
Можно часами стоять и смотреть на беспрерывный, как будто совсем простой и в то же время такой сложный процесс рождения отливки. Но Королев не часы — годы провел в литейном цехе, он не видит тут никакой романтики, он обегает наметанным взглядом пролеты цеха, выискивая, нет ли каких отклонений от технологии и неполадок. Нет, все нормально, все четко, и начальник цеха вдруг чувствует себя лишним в этом напряженном производственном кипенье, и ему уже хочется поскорее вернуться в кабинет.
В такие минуты Королев всегда вспоминает, как много он сделал, чтобы преобразить цех. Разве можно сравнить то, что есть, с тем, что он принял от Авдонина три года назад? Григорий Григорьевич ничего не хотел знать, кроме программы. Цех был захламленный, низкий, душный. Сушильные печи иногда создавали такую загазованность, что приходилось прекращать работу и покидать цех. Никто не заботился о том, чтобы убрать рабочее место, только перед большими праздниками устраивали авралы.
Теперь начали говорить о производственной эстетике. А он борется за нее уже давно, настойчиво борется и успешно. Кстати, надо опять поговорить сегодня на эту тему, посмотреть, что там Юрка намалевал.
Но ведь он зачем-то спустился в цех, с какой-то определенной целью. А, Малахов! Где он тут?
Цех хорошо просматривается из конца в конец, и Сергей Александрович скользит взглядом по мужским фигурам. Михеича нигде не видно. Зато торопливо семенит заметивший начальника цеха Храпов.
— Сергей Александрович, вы кого-то ищете?
— Малахова не видели?
— Малахов пошел домой, я как раз у выхода с ним встретился. Он же во вторую смену.
— Да, я знаю. Как идет работа?
— По-ударному, — говорит Храпов, заглядывая в глаза начальнику цеха и ожидая улыбки.
Начальник не улыбается. Тогда и Храпов становится серьезным.
— Обрубные решетки надо бы ставить на ремонт, — говорит он.
— Пойдем, посмотрим.
Они идут через весь цех в обрубное отделение.
Тут стоит страшный грохот. Отливки прыгают на обрубных решетках, чтобы от их стенок отлетела пригоревшая формовочная смесь. Невозможно говорить — ничего не слышно. Обрубщики затыкают уши ватой, чтобы не оглохнуть.
Сергей Александрович велит Храпову позвать механика. Втроем они осматривают решетки. Да, надо заменять.
— Ладно, отремонтируем вагранку — возьмемся за решетки, — решает начальник цеха. — А сегодня надо будет поговорить об эстетике. В два часа соберемся у меня в кабинете.
У Малахова, когда он пришел домой, самовар кипел на столе и тарелка свежих калачиков стояла на белой скатерти — такие вкусные калачики умела Фрося стряпать на простокваше. И сегодня решила мужа с сыном побаловать. Парнишка, правда, пока в школе, придет — поест, да вдвоем-то оно и лучше чайку попить: поговорить можно по душам.
Но Петр Михеич пришел что-то хмурый. Фуражку на табуретку бросил, нет чтобы на гвоздик повесить, бумажку какую-то из кармана вынул, смял, подошел к газовой плите и досадливо крякнул. Тьфу тебе! В этой благоустроенной квартире и бумажку негде сжечь. Размахнулся и швырнул в мусорное ведро.
— Не одобрили? — спросила Фрося, смекнув, в чем дело.
— Одобрил, — ворчливо отозвался Михеич, глядя в сторону. — Самолично начальник цеха мой чертеж на другую бумажку перерисовал и выгоду высчитал, да только, говорит, тебе самому это дело до ума довести не под силу. Вроде, нам вдвоем с ним только под силу. За дурака принимает.
— А принимает, так ты и прикинься дураком, — посоветовала Фрося.
— Я прикинулся. Я встал да ушел.
