Я помчалась на почту, она недалеко, рядом с санаторием, но там пришлось ждать, они еще только сортировали письма, я им помогла, потом забрала все наши газеты и одно письмо, адресованное отцу, они мне дали. На обратном пути я стала просматривать газеты, думаю — ведь недаром он меня послал, что-то, наверное, есть про наш санаторий, но ничего не нашла, потом письмо посмотрела, оно было, кажется, от матери Валерия. Когда принесла, они все трое уже сидели за столом, ждали меня, а посредине лежала рас крытая коробка зефира.
Отец сразу взял письмо, только глянул на конверт и положил в карман не читая. И тут же достал из пачки газет «Пионерскую правду», развернул, затем посмотрел четвертую страницу и радостно хлопнул по ней ладонью: Вот, смотрите!
Мы стали смотреть и увидели, что это «Литературная страница», и в одном месте написано «Стихи Аллы Звонаревой», а под этим мелкими буквами напечатано, что, хотя Алла прикована к постели, она учится в шестом классе и пишет стихи. И дальше напечатано три ее стихотворения:, «Море», «Я с вами» и «Когда приходит вечер…»
— Читай вслух, — попросил отец.
И я стала читать. Первое стихотворение про море, про то, как оно шумит рядом, то тихо плещется, то грохочет, то совсем замирает. И хотя выйти к нему нельзя и даже увидеть его нельзя, день и ночь слышишь, как оно дышит рядом, и от этого легче становится, и жить хочется, и веришь во все хорошее. Второе — про то, что каждый день слышишь по радио, как живут ребята в разных краях огромной страны, как они ходят в походы, занимаются спортом, жгут пионерские костры; я давно не видела пионерского костра, — говорит Алена, — не ходила по лесу, не переплывала реку, по я с вами, ребята, каждый день, каждый час: пою ваши песни, а значит, я с вами. Третье стихотворение я запомнила, оно, как песня, запоминается сразу:
Когда приходит вечер
И синь вползает в окна,
И наш веселый доктор
Уходит отдыхать,
И только вольный ветер
Стучится тихо в стекла,
Ко мне приходит мама,
Садится на кровать.
Ее лица не вижу.
Я только голос слышу,
И ласковые руки
Касаются меня.
Не надо плакать, мама,
Уже осталось мало,
Совсем осталось мало
До радостного дня.
Пусть грустно, пусть не спится,
И дом все чаще снится,
И пусть порой в бессилье
Мне хочется кричать,
Я знаю: скоро утро
Нам вспыхнет перламутром,
И выйдешь ты,
И выйдешь ты
Меня встречать!
У меня голос задрожал, когда я читала последние строчки, я еле сдержалась, чтоб не зареветь, а когда посмотрела на них, увидела, что с ними происходит то же самое, мне показалось, что даже Валерия проняло. Правда, он тут же встал, подошел к окну, а когда обернулся, на лице его играла кривая улыбочка.
— И вы для этого ездили? — он ткнул пальцем в газету.
Да, Валерий, для этого, — сказал отец. — Стихи я давно послал, они ответили, что выбрали три стихотворения, постараются напечатать. А тут вот такое дело, я решил, что ждать больше нельзя, поехал, и, как видишь, — пошли навстречу.
— Коля, ты молодец, — сказала мама, — просто молодец. Дай я тебя поцелую.
И я! — я подбежала к отцу с другой стороны, обняла его за шею. — Папа, я тебя очень люблю!
— Погодите, — он ласково отвел наши руки, не спуская глаз с Валерия. — А ты считаешь, не надо было этого делать?
— Конечно!
— Почему?
— А что это даст?
— Это очень много даст, Валерий, — сказала мама. — Увидеть свои стихи, напечатанными в газете, — большая радость для любого человека, а для больного, прикованного к постели, — радость вдвойне.
Радость па полчаса? — он пожал плечами и усмехнулся. — Ведь это обман!
— Почему?
Вы же сами говорили, что ей еще долго лежать!
— Да, говорил.
— А что она пишет, вы видите? Она же надеется, что скоро встанет.
— Так это же очень хорошо, что надеется, Лера, — мама пристально смотрела на него, говорила со всей силой убежденности, — отнять у больного надежду — значит отнять у него все!
— Значит, обманывать?!
— Погоди, — сказал отец, — прежде всего никакого обмана здесь нет. Врачи уверены: она поднимется и будет здорова. А что касается сроков, так этого точно никто сказать заранее не может. У одного процесс затихает быстрее, у другого медленней… Алена это знает.
— Чего же она сказала, что хочет умереть?
— Ну, это бывает. Бывают минуты отчаяния, человеку кажется, что все потеряно, что больше ничего хорошего в жизни не будет… — отец расправил газету, разгладил ее на столе, — но, как видишь, это не так… Даже у человека, прикованного к постели, могут быть свои радости и даже счастье.
— Счастье?!
— Да, счастье. Ты полагаешь, Николай Островский…
— Так я и знал, что вы сейчас про него скажете.
— Скажу, правильно.
— Не надо, в школе наслушался. Все я знаю — что он книги писал, что ему письма писали, что все хотели быть похожими на него. Вот только честно, как вы думаете, если бы ему сказали: встанешь, будешь видеть, будешь таким, как все, но книг писать не будешь, — что бы он выбрал, по-вашему?
Конечно, встать. И двигаться.
Ну, вот. А вы говорите — счастье!
Валерий с торжеством посмотрел на отца, потом на нас с мамой. Он, видно, считал, что загнал отца в тупик, и был очень доволен.
Но отец не сдавался.
— Так разве ж я говорю, что быть парализованным и слепым это счастье? Это большое несчастье, даже трагедия, особенно для такого человека, каким был Островский. Я говорю, что настоящий человек в любом положении находит возможность быть полезным людям. Он нашел и этим был счастлив.
Валерий молчал, насупился и молчал. А отец не сводил с него глаз, всматривался вопросительно, будто спрашивал: «Неужто не понимаешь?» И волновался, я видела. Он всегда закручивает бумажки, когда волнуется, оторвет полоску бумаги и закручивает в тоненькую трубочку. А я удивлялась, ну чего он все так близко к сердцу принимает, неужели не видит, что Лерка прикидывается, все прекрасно понимает, да и чего тут не понять, все и так ясно, только выпендривается, хочет показать, какой он независимый и умный, а на самом деле дурачка из себя строит. Но отец все отрывал края салфеток и все закручивал свои трубочки. А потом сказал:
— Неужто не понимаешь? Болезнь вырвала его из жизни, а он нашел в ней свое место, значит, победил болезнь, вынужденное безделье. Разве это не счастье в таком положении?
Так то Островский, — сказал Валерий, — а она что победила? Вы поехали, вы уговорили, чтоб напечатали…
Во-первых, я никого не уговаривал, просто рассказал, что произошло, и он и ускорили публикацию, а во-вторых, ей вовсе не обязательно это знать.
— Значит, опять обман?
— Трудно с тобой спорить, — сказал отец и стал разрывать на клочки свои трубочки — это уж он совсем разнервничался, — во всем ты видишь обман. Врачи обнадеживают — обман, мы хотим поддержать девочку — обман…
— Я же не виноват, что все так делается.
— Нет, не так, Валерий! — отец встал. — Стихи я за нее не писал, и печатать их собирались без меня… Л уж если хочешь увидеть, что и как делается, приходи в корпус на вечер через несколько дней. Может, тогда поймешь…
— Что ж, приду, — сказал он таким тоном, будто одолжение великое делал.
Гуд дэй, Мери, ай лав ю-ю,
Вен ю э фа, ай эм вери сэд,
Вен ай си ю, ай эм нот майселф,
Ай аск ю, Мери, вил би виз ми…
Вот это песенка! Все во мне подпрыгивает, когда Боб рычит ее. А мотивчик! Я приладил его к гитаре и наяриваю так, что сам Боб может позавидовать. Сначала девчонки из корпуса испуганно таращили на меня глаза и пробегали мимо, когда я распевал ее в деревянной беседке — их там много понастроено со стороны моря, чтоб дети, значит, сидели и дышали морским воздухом. Петь им тоже, оказывается, полезно на открытом воздухе. Когда я в первый раз услышал, как они выводят своими голосками «Ой, рябина, рябина-а-а, сердцу подскажи…», у меня аж колики в животе сделались.
Я занял соседнюю беседку и давай — из репертуара Боба. Сперва они прыскали, глядели на меня, как на чудовище какое-нибудь, потом — кто посмелей, стали подходить поближе, а теперь вот столпились вокруг. Правда, жмутся друг к дружке, стоят, обнявши одна другую за талию, будто спрятаться хотят.
— А ты Высоцкого можешь? — спрашивает беленькая, что с краю стоит ближе всех ко мне.
— Могу, конечно, — говорю, — только ему до Боба, как отсюда до Луны…
Гуд дэй, Мери, ай лав ю-ю,
Вен ю э фа-а, ай эм вери сэд…
А ты понимаешь, что поешь? — хихикает другая повыше ростом.
Здравствуй, Мэри, я тебя люблю,
Когда ты где-то, я очень грущу,
Как тебя увижу, я сам не свой,
Прошу тебя, Мэри, будь со мной…
— Господи, чушь какая — фыркает третья, толстушка в синих бриджах, они ей идут, как корове седло. — Пошли, девочки, в корпус, кино скоро начнется.
