— Нет, почему же, — я сделал вид, что задумался, — со временем хотел бы машину иметь. «Жигули» или «Волгу».
И тут он меня совсем рассмешил.
— Ну, хорошо. Допустим, у тебя есть машина. Что б ты с ней делал, только ездил бы или старался разобраться в том, как она работает, улучшить ее?
Я чуть не расхохотался.
— Ну, какой же дурак будет копаться в новой машине?! Конечно, ездил бы.
— Куда?
Да мало ли куда! Сначала по городу. Потом в другие города. Всю страну изъездил бы, в Крым поехал бы, на Кавказ… Ну, может еще на Байкал…
— Путешествовать любишь?
— Люблю, — соврал я.
Гляжу, он посветлел. Будто я ему подарок сделал.
— Что ж, это хорошо. В этом уже что-то есть.
Он оглянулся, довольный, на Тамару и Таню, словно хотел сказать им: вот видите, я же говорил! Они обе молчали, сидели, потупившись. Ладно, думаю, если тебе так хочется, могу и путешествовать, мне не жалко.
Но он на этом не успокоился.
А какой предмет в школе тебе нравится больше всего?
Я хотел сказать, что никакой, но подумал и сказал:
— География.
— Вот видишь, — засуетился он, — значит, есть у тебя настоящая мечта, значит, дело не в мотоцикле.
— А в чем же?
В том, что тебе хочется узнавать новое, что-то открывать для себя и для людей.
Ну что он заладил — «для людей», «для людей».
Я обозлился и сказал ему, что ничего не собираюсь открывать для людей, по-моему, они пооткрывали столько, что не знают теперь, что с этим делать, рады кое-что закрыть, да не получается. А просто мне нравятся разные красивые названия, ну, например, Огненная Земля или Рио-де-Жанейро…
А он улыбнулся и сказал, что даже тяга к таинственным названиям может стать причиной великих открытий.
— Вот, например, Генрих Шлиман… С детства из легенд запало в его сознание таинственное название «Троя». Он решил ее найти. Сначала это была просто детская мечта, потом она перешла в страсть, в дело всей жизни, и кончилось тем, что он откопал Трою в Малой Азии, хотя и и кто не верил в ее существование. Делал это для себя, а вышло для людей…
— А может у меня совсем другое призвание, только я не знаю об этом? Ну, скажем, на коньках кататься, или гоночную машину водить? Пли, может, я гениальный взломщик?
— Ой, как интересно, — заверещала моя сестрица. — Взломщик чего?
— А откуда я знаю? Может, замков. С детства, что ни возьму в руки, все ломается.
Они засмеялись. Даже Тамара Михайловна оживилась.
Коля, — она повернулась к нему, — у кого это из писателей: на том свете, где выявлялись истинные способности человека, какой то захудалый сапожник оказался величайшим полководцем?
У Марка Твена, — сказал он, — «Путешествие капитана Стромфильда».
Про сапожника мне понравилось. Только чего они мне свою эрудицию суют?! Ах, какие мы умные, начитанные.
А вы литературу преподаете? — спросил я Тамару.
Нет, Лерочка, я — биолог. Литературу Николай Петрович преподаст.
Ну, конечно. Как же я сразу не догадался. Он же все знает про счастье — что оно такое, и с чем его едят, какой герой положительный, а какой отрицательный. И вообще…
— А вот вы, — говорю я ему, — как вы считаете, нашли свое призвание?
Я сижу напротив него, смотрю ему в глаза. Я даже рот открыл, так мне интересно, что он скажет. И он, конечно, говорит:
— Да, Валерий, мне кажется, нашел. Литература — большая духовная сила, я вижу, как под влиянием этой силы формируются личности, и я счастлив, что способствую этому.
— Вы тем ребятам преподаете, которые в корпусе?
Да, тем ребятам. У нас три корпуса, в первом и во втором ходячие, с некоторыми нарушениями костного аппарата. Они могут гулять, делать зарядку, даже небольшие походы мы с ними совершаем, морские прогулки… А вот в третьем корпусе те, которым надо лежать без движения долго, иногда по два-три года, и литература для них — это выход в мир, через нее они познают жизнь.
А вам не кажется, что они… Что вы… — я искал подходящие слова, чтоб не очень обидеть его. Но он, кажется, понял.
— Говори, не стесняйся.
Ну… Что они потом будут обижаться на вас.
— Почему ты так думаешь?
Потому что в книжках одно, а в жизни другое… Он и вам верят сейчас, а вот выйдут отсюда и…
Я не хотел произносить этого слова, но он сам напросился:
— Говори, я не обижусь.
Ну, вы сами понимаете… Скажут, что вы их обманывали.
Он переменился в лице.
— Ты считаешь, что литература — это ложь?
Я увидел широко раскрытые, испуганные глаза Тани, спокойный, насмешливый взгляд Тамары Михайловны, и это меня еще больше раззадорило.
Что-то вроде… Похоже на правду, а неправда.
— В чем же?
Да во всем. Я тоже раньше верил, а потом перестал, увидел, что все не так. У нас была училка по литературе Вера Александровна, очень хорошо все рассказывала, говорила, что за счастье надо бороться, что только тот достоин счастья, кто борется и побеждает. Приводила разные примеры — Корчагин, Титов, Мересьев. А потом вдруг взяла и отравилась.
— Как отравилась?
Это они все вместе сказали.
А вот так, — говорю, — ее жених бросил, так она выпила каких-то таблеток, целый месяц в больнице лежала. Нам, конечно, сказали, что она консервами, но мыто все знали. Пришла она потом, а ее уже никто не слушает.
Они будто подавились все трое, сидят, не колышутся. А, думаю, получили! Только это еще не все.
Вздохнул он и говорит:
— Да, жизнь, конечно, вещь сложная, ее в прописные истины не втиснешь, всякое бывает. Но почему ты решил, что литература виновата?
— А кто же?
Вот ты говоришь — вам приводили в пример Корчагина, Мересьева… Все верно, вам приводили наиболее достойные примеры. Но ведь в литературе есть и Анна Каренина, и Венька Малышев… Слыхал такие имена?
— Слыхал, — говорю, — но вы мне тогда объясните: она нас учит, что надо брать пример с Корчагина, а сама берет с Анны Карениной? Как же это? Где же ее сила — литературы?
Вижу, они переглядываются, растерялись малость. Ну, думаю, как вы теперь выворачиваться будете? А он вдруг улыбается ласково так, ну, значит, нашел отговорку…
— Сила литературы в ее правде, милый. Ты согласен с тем, что она дает нам разные примеры — и хорошие и плохие, как это в жизни бывает. С этим ты согласен?
— Ну, допустим.
Допустим. А значит, она дает нам возможность размышлять, сопоставлять, делать выводы. Что же касается вашей учительницы… Уверяю тебя, меньше всего она думала об Анне Карениной, когда совершила это, просто не выдержала в какой-то момент, поддалась отчаянию…
— Это хорошо, по-вашему?
Плохо, конечно. Но, понимаешь, если бы все люди поступали только в соответствии с лучшими образцами, на земле давно бы уже воцарился рай.
— Значит, учит хорошему, а сама поступает плохо?
— К сожалению, бывает и так.
— А я думаю, если уж не можешь поступать по-хорошему, не учи других.
Он задумался.
— Тут, может быть, ты и прав.
И тогда я спросил его. Понимал, что не должен, но какой-то бес в меня забрался, слова как-то сами вылетали, и я сказал:
— А вы всегда поступаете только по-хорошему?
Я видел, как он побледнел. Сидит, смотрит на меня, хочет что-то сказать и не может. А Тамара взяла его за руку. Под столом взяла, но я заметил.
Я стараюсь… — сказал он. — Но, может быть, не всегда получается, как хотелось бы…
В коридоре зазвонил телефон. Он встал из-за стола и вышел из комнаты.
— Я хочу, чтоб ты знал, Валерий, — лицо у Тамары сделалось строгое, и глаза вдруг стали холодными, — Николай Петрович никогда ничего дурного в своей жизни не сделал. В этом ты можешь быть уверен.
Я хотел спросить ее, почему же тогда он оставил нас с матерью и уехал сюда, но Таня опередила меня:
— Папу все любят… — голос ее задрожал, — он справедливый и добрый.
«Ну ее, — подумал я, — еще разревется»!
Николай Петрович пришел, говорит Тамаре, что там какой-то Храмов звонит, с Аленушкой опять плохо, от еды отказывается, ничего не ест, говорит: умереть хочет.
Ой, папа! — вскочила Таня. — Это все из-за Беловой!
— Да, — сказал он, — Белову вчера выписали.
Бедная девочка, — вздохнула Тамара, — я знала, что так будет.
Она встала из-за стола.
— Я пойду к ней…
— Надень плащ, прохладно, — сказал Николай Петрович. Он пошел в прихожую и принес коричневый плащ. Она стала одеваться.
Мама, я с тобой пойду! — кинулась Таня. — Она меня послушает!
Погоди, Танечка, надеюсь, что я сама управлюсь… — Тамара Михаиловна засунула руку в карманы и остановилась так посреди комнаты, нахмурившись, чуть кивая головой каким-то своим мыслям.
Да, — сказала она сама себе, — надо было переводить Белову в другой корпус еще месяца два назад.
Но ведь они так дружили, как же можно было, мама!
Именно поэтому и надо было, я говорила. А сейчас лучше? Опять девочка доведет себя…
