Чайханщик — тощий человек лет пятидесяти — и на минуту не присядет. «Самоварщик, клеверу!», «Самоварщик, быстро — чайник чаю!» — слышится со всех сторон. А он бедняга, бегает из одного конца чайханы в другой? «Сейчас, сейчас!» Перед нами он со стуком ставит ржавый, допотопного вида поднос с двумя черствыми лепешками, чайник с надставленным жестью носиком и две чиненных скобками пиалы.
Мы с Агзамом достаем из сумки мягкие лепешки, которыми снабдили нас на дорогу наши матери, и с наслаждением пьем чай, — для нас это еще одно удовольствие.
— Ух, упарился! — говорит Агзам, обмахиваясь подолом рубахи.
— Припекает солнышко, — степенно, по-взрослому говорю я, взглянув на небо.
Усталый арбакеш, молчком выпив две пиалы чая с куском лепешки, закладывает за губу щепоть насвая.
Лошадь клевер съела, и мы запрягаем ее, отправляемся дальше.
Начинается степь. Изредка виднеются усадьбы русских поселений.
Солнце в самой середине неба. Душно.
— Ну как, жарко? — спрашивает арбакеш, заметив, что мы начинаем проявлять нетерпение. — Держитесь, мальцы! Эти места не зря называют пустынной степью. Видите, трава посохла, — и он широко разводит рукой.
— А мне нравится, я совсем не замечаю жары, — уверяю я арбакеша, — Смотри, смотри, Агзам, горы! Высокие, высокие!.. Люблю горы! Красивые они… — Я запинаюсь от захлестнувших душу радости и восторга.
Порой в чистом, сияющем от солнца небе появится коршун. Прочертит одиндва круга и исчезнет неизвестно где. Иногда почти над самыми нашими головами пронесется стайка каких-то птичек, и в воздухе чудесной музыкой прозвучит хор звонких мелодичных голосов.
А я говорю и говорю не умолкая. То обращаюсь к Агзаму, то к арбакешу. Наконец, спрашиваю:
— Когда же мы приедем в Янги-базар?
— Дорога дальняя, два дня ехать нам, сынок, — говорит арбакеш. Он снимает войлочный колпак, вытирает пот со лба. От усталости, что ли, он обмяк в седле, сидит, изогнувшись набок. — Дорога вся такая вот, тяжелая. Да и сам Янги-базар никчемное место Дивлюсь я, зачем только ваши отцы вызывают вас? Чудно! Кругом степь, пустыня.
В разговор вступает Агзам:
— Напрасно вы так, дядя. Я же знаю, Янги-базар — хорошее, людное место. Я много раз бывал там, видел.
— Э, какое там! Ну степь и степь. Прошел базар, и все затихло, никого не осталось. А базар — в неделю раз. Впрочем, ладно, свет мой, подождем, пуст вот и Мусабай посмотрит.
Однако я в душе одобряю Янги-базар, особенно казахов. Говорю арбакешу:
— Нет-нет-нет! Янги-базар очень хорошее место, я не раз слышал. Там много гор, долин, кумыса сколько хочешь…
— Правильно! — подтверждает Агзам. — Райское место! Я три раза бывал в Янги-базаре, отец возил нас с матерью.
— Помню, помню! — подхватываю я. — Ты одно время долго жил в Янги-базаре.
Разговаривая в таком духе, приезжаем в Дарвишак. На этот раз мы с Агзамом спрыгиваем, не дожидаясь, когда остановится арба. Конь, бедняга, весь мокрый от пота. Я чувствую жалость к нему, поглаживаю морду, треплю шею. Арбакеш спешит выпрячь его из арбы.
Жара стоит нестерпимая. Воздух горит огнем. Кругом голая, выжженная солнцем степь. Только маленькая приземистая мазанка — чайхана, да одно-единственное сухое дерево торчит рядом — и все!
Нас встречает невзрачного вида чайханщик, тощий и вялый. Чайхана еще беднее, чем в Гышт-купрюке. Старая пыльная кошма, выщербленные, испещренные скобками Пиалы, чайники.
— А ну, подавай нам чаю, здорово пить хочется! — говорит арбакеш, устало опускаясь на кошму.
Мы и правда истомились от жажды. Тотчас бежим о Агзамом к колодцу. Старым помятым ведром достаем воду, поочередно пьем большими жадными глотками. Очень помногу пьем, хотя вода здесь солоноватая.
Арбакеш сердится, кричит на чайханщика:
— Пить же хочется, подавай чаю, говорят тебе!
— Сейчас, сейчас. Пусть покипит чуточку, — говорит чайханщик, лениво передвигаясь по чайхане.
На маленьком облысевшем подносе он подает нам две лепешки.
Осанистый, могучего склада старик-казах с белой благообразной бородой, со скучающим видом сидевший в чайхане, неожиданно ударил по струнам домбры. Я встрепенулся, весь превратился в слух — домбру я слышал впервые.
Под аккомпанемент домбры старик, точно жалуясь на невзгоды жизни, неожиданно чистым и звонким голосом затянул песню, протяжную и печальную. Мы все трое молча слушаем игру и песню. Хорошо, с грустью пел старик!
К концу дня, как только спадает жара, мы трогаемся в путь. Вечером у степи есть своя особая прелесть. Приятный живительный ветерок веет. Незаметно одна за другой загораются звезды. Небо — точно огромный купол невиданной красоты!..
Арбакеш тоже повеселел. Не умолкая, напевает что-то тихонько. А где-то далеко-далеко мерцают огни казахских аулов.
— Казахи, они вот так поздно ужинают, — объясняет мне Агзам.
Арбакеш, покачивая головой в такт шагу лошади, поет:
Не розы, а карагачи видал я в жизни, верь!
Открой же путнику, открой, возлюбленная, дверь.
Я двери настежь распахнул, а там сидит луна!
Бровями острию пера подобная она.
Коса до пола, тонок стан. Лозиночка моя.
Я за других гроша не дам, любя одну тебя!
Подхлестнув плеткой коня, арбакеш прикрикнул «Чу!»- и умолк.
— Спойте, дяденька! Спойте еще какую-нибудь песню, — прошу я. — Я очень люблю песни. Погромче спойте.
Арбакеш выпрямляется в седле. Переменив положение, некоторое время едет молча, потом смеется:
— В дальней дороге песня — хороший друг. Вот послушайте, — говорит он и запевает снова:
Я еду с гор, а за спиной колчан да стрелы, милая,
А ты откуда, девушка, веселая, красивая?!
Твоих глазенок озорство — моей души отрада.
Коней отдал бы за тебя! Да нет их — вот досада!
— …Ну как, проголодались, друзья? — внезапно прервав песню, спрашивает арбакеш.
— Проголодались, дядя, но мы потерпим, — разом отвечаем мы с Агзамом.
— Добро, говорит арбакеш. — Примечаю я, станция близко уже. Хорошего, с острой приправой, плова надо бы отведать нам, да денег нет, племяши, — со смехом продолжает он. — Ладно, попытаемся взять в долг. Добрый, жертвой стать за него, арбакешский плов соорудим. Я мастер по части плова. А вот дома, у детишек, жидкий рисовый суп, постная лапша, похлебка с машем и рисовой сечкой да надоедная, будь она неладна, болтушка из муки. Бедняки мы, конечно. И не худо бы каждый день лакомиться пловом, да откуда денег возьмешь…
Едем мы долго. Небо усыпали звезды. Арбакеш, чтоб подбодрить, обманывает нас: «Вот-вот, уже подъезжаем!», «Вот уже приехали!». Ночь прохладная. Мы поеживаемся от холода. Спать хочется, но на арбе мешки, ящики — где тут уснешь?
До остановки мы добираемся уже в полночь. Все кругом спит, только собаки лают, не умолкая.
В чайхане чуть мерцает огонек. Рядом с самоваром чайханщик сидит, клюет носом. Мы с Агзамом в полутьме опускаемся на солому. Задав корма коню, в чайхану входит арбакеш.
— Эй, друг, довольно спать! — кричит он. — Мы проголодались до смерти. Добывай мяса, сала, моркови, луку, я сам в минуту приготовлю плов. Не будем мучить вот этих цыплят, шевелись же, ну!
— Плов? Какой плов?! — все еще не открывая глаз, спросонья говорит чайханщик. Потом с трудом приподнимает веки. — Э, брат! Моркови нет, рису нет, есть немного мяса, да и оно чуть с душком. Ложитесь, настанет утро — плов не убежит от вас.
Арбакеш хмурится, но ничего не отвечает. Устало опускается рядом с нами на солому. Мы так настроились было на плов… Сидим, притихли.
Чайханщик поднимается, минуту недоуменно, будто впервые видит, таращит на нас глаза. Потом нехотя поворачивается, при тусклом свете чирака долго возится в темном углу. Наконец, приносит на грязном подносе полторы черствых лепешки с чайником перестоявшегося теплого чая и опять погружается в дрему.
Арбакеш берет лепешки, ворчит: «Они ж черствые!» Напрягаясь, разламывает их. Ничего не поделаешь, мы наскоро съедаем по куску лепешки и тут же на соломе укладываемся спать.
Два дня поглотав пыль в дороге, мы к вечеру добираемся, наконец, до Янги-базара. Останавливаемся то ли на площади, то ли на улице, широкой и пыльной, с одной стороны переходящей в степь, а с другой ограниченной рядом лавок — обыкновенных каркасных клетушек со стенами из глиняных колобков.
Неожиданно — я даже не заметил, откуда он появился, — к нам подбегает отец. Сняв меня с арбы, он целует меня в одну, потом в другую щеку, а я — крепко обнимаю его за шею.
Агзам убегает домой, к своему отцу.
— Пойдем и мы, сын, — говорит отец. — Ты ведь знаешь Хасана?
— Знаю, он как-то раз заходил к нам.
— Вот мы к нему и пойдем. Он хороший человек.
