Люба вскоре забеременела, и встал вопрос о свадьбе.
— Ты что, рехнулся? — урезонивала Васю вся группа. — Последний курс на носу.
— Ну что же, я человека брошу? — отмахивался влюбленный по уши Василий. — Это будет неправильно, согласитесь, ребята.
Весной, перед окончанием курса, сыграли свадьбу. Денег совсем не было: Васины родители не могли помочь. Они подняли шестерых детей, жили в деревне на берегу Белого моря и были колхозниками-пенсионерами. У Любиной мамы денег не было тоже. Хорошо, что помогли сокурсники. Они скинулись, кто сколько мог, и свадьба получилась совсем неплохая, веселая, заводная. Моряки-курсанты и несколько Любиных подруг что-то на ходу придумывали, скоморошили. Любина и Васина мамы все время что-то оживленно обсуждали, а Васин папа в конце свадьбы, уже крепко навеселе, размашисто и громко спел любимую песню «Прощайте, скалистые горы...». Во время войны он служил на Северном флоте. Свадьба понравилась всем.
В начале следующей зимы родилась Леночка — Аленка — Аленький цветочек.
А Люба потом на всех вечеринках громко и задорно рассказывала, как бойко она захомутала и женила на себе красивого парня Васю Мишина.
Васе этот ее рассказ, впрочем, тоже нравился, и он тоже радостно всегда хохотал.
Он любил свою молоденькую жену Любу и Ален-ку — Аленький свой цветочек — тоже очень любил.
Он был счастлив тогда — выпускник Архангельского мореходного училища Василий Николаевич Мишин.
2
Машенька Мухина, коренная ленинградка, происходила из интеллигентной семьи. Все отпрыски ее семейного древа были то врачи, то педагоги, то ученые. Вот и ее родители тоже. Отец — научный работник — служил в военном институте, мать — учитель, заместитель директора большой школы на Петроградской стороне города на Неве.
Мечтательница, увлекающаяся натура, Машенька в раннем детстве, до школы, видела себя балериной, лучшей балериной на свете, способной в танце подпрыгнуть над сценой в изумительном шпагате и висеть в воздухе сколько хочешь времени. А вокруг — овации, шквал оваций...
Потом, в школе, она захотела стать, как и мама, учительницей. Быть строгой и доброй одновременно, и чтобы ни одной двойки в классе. Ее ученики — лучшие в городе! А про нее пишут в газетах, говорят по телевизору...
Еще она хотела стать архитектором, чтобы проектировать красивые дома и чтобы людям в них было удобно жить.
Так было до пятого класса, пока она не поехала в летние каникулы на озеро Красавица, где находилась дача ее дяди, Виктора Васильевича Ермакова. Виктор Васильевич, почтенный генерал в отставке, был фанатичным коллекционером бабочек. Все ленинградское общество коллекционеров знало и уважало его. Дядя любил бабочек самозабвенно, наверное, больше, чем военную инженерию, в которой служил всю жизнь. И дом его, и квартира всегда были заставлены коробками с насекомыми, приколотыми булавками. Мебель и другие домашние вещи для него не существовали. Он был готов выкинуть из дома любой самый дорогой шкаф, если он мешал расположению бабочек.
За месяц проживания Маши у него на даче он перевернул мировоззрение племянницы. Он ей внушил и доказал, что ничего более интересного, полезного и ценного в жизни нет, чем изучение бабочек и других букашек, именуемых насекомыми.
У Маши изменились пристрастия. Теперь ей не хотелось быть ни архитектором, ни даже женщиной-космонавтом.
— Займись мухами, — порекомендовал ей дядя. — Это совсем неисследованное насекомое. Тем более подходит к нашей фамилии. Будь энтомологом!
Весь пятый класс Машенька штудировала энциклопедии, учебники, литературу о насекомых и влюбилась в них окончательно.
Эту любовь она пронесла через всю среднюю школу. После нее, как круглая отличница, почти без труда поступила на факультет естествознания Ленинградского университета.
Преподаватели были от нее в восторге. Она настолько увлеченно, с такой любовью на всех занятиях говорила о внутреннем и внешнем строении жуков, пауков, тараканов и мух, настолько знала предмет, что седые профессора говорили: «Растет наша смена!». И ставили ей пятерки.
Ее оставляли на кафедре, сразу предлагали дневную аспирантуру. Но неожиданно она заупрямилась: «Хочу заняться сначала практикой».
В общем, это тоже было правильно. Ее поняли, приняли в заочную аспирантуру и дали направление в Ленинградский филиал Всесоюзного НИИ естествознания.
Там она довольно быстро получила лабораторию, защитила диссертацию, стала кандидатом наук.
Она — серьезный и уже признанный энтомолог.
Все развивалось правильно. Даже родители, всегда видевшие в Машеньке великого педагога, давно смирились и были вполне довольны ее успехами.
3
...Капитан сказал Мишину в первой же беседе:
— Характеристика у тебя сносная, молодой человек, но здесь море, а не мореходкина парта. Наука другая будет, готовься!
— Готов к любым испытаниям, товарищ капитан дальнего плавания! — попытался отшутиться Василий, но не получилось.
— Ты, четвертый помощник, каблуками здесь не щелкай. Здесь тебе не плац, а палуба корабля. На палубе и поскользнуться можно, если ноги не так сложишь.
Капитан хмыкнул, мол, посылают к нему хрен знает кого, а их тут воспитывай. С кислой физиономией он сказал, впрочем, вполне благодушно:
— Ладно, иди в свою каюту, устраивайся. Боцман тебя проводит. Подробней потом потолкуем, когда разглядим, какой ты есть фрукт.
Вот так встретил Васю Мишина легендарный, всеми уважаемый в пароходстве капитан Пономарев Федор Иванович.
А Василий и не обиделся на него нисколько. Он так стремился попасть именно на сухогруз «Отто Шмидт», где капитаном был Пономарев.
Все знали крутой и жесткий нрав капитана, всем было известно: попасть к нему — пройти лучшую школу мореплавания.
Юнга Северного флота, будучи мальчишкой, служил на боевых кораблях, участвовал в проводке караванов в годы войны.
Полжизни капитанивший, Федор Иванович знал в людях толк, искренне и глубоко любил честность, открытость, уважал трудяг. Беспощадно гнал от себя трусов, предателей и бездельников. Писал на них самые страшные характеристики. Зато тех, кого он принял, пропустил через горнило непростого своего характера, потом брали с радостью на любые суда, на любые должности, такие люди потом росли и тоже становились капитанами.
Кадровики пароходства говорили:
— Попадешь к Пономареву — или грудь в крестах, или голова в кустах.
С головой у Василия было все нормально, и уже в первом же рейсе он отличился.
Шли на Амстердам с пиломатериалами. Попали в шторм. Василий как будто почувствовал грядущую беду и после вахты не пошел спать, а следил на палубе за грузом: вдруг пойдет смещение?
Шевеление огромных брикетов он разглядел сквозь ветер и брызги вовремя. Немедленно дал команду палубным матросам крепить груз, доложил ситуацию капитану. Сам помогал матросам чем мог. В общем, были приняты нужные меры, разбалансировки судна удалось избежать благодаря прежде всего Мишину, его «неформальному отношению к своим обязанностям», — так было сформулировано потом в тексте благодарности от имени руководства Северного морского пароходства.
Уже через год Василий пошел в рейс третьим помощником капитана, еще через полтора — вторым.
Пономарев его любил, ставил всегда в пример на оперативных совещаниях. Любовь эта, впрочем, была своеобразна, как и все у Федора Ивановича: если что не так, если промашка какая — все! Обрушиваются громы и молнии: «Такой-рассякой! Хуже Мишина нет никого!»
Но даже в такие грозные минуты, когда шел разнос, видел Вася добрые искорки в мутно-зеленых глазах капитана. Их не спрячешь. И был Пономарев для Василия Мишина как отец — строгий и добрый одновременно. А Василий к нему по-сыновьи и относился.
Уже пару раз переманивали Васю на другие суда, приглашали с повышением — старпомом. Как же — пономаревская школа! Но Мишин под разными предлогами уклонялся — не хотел уходить со «Шмидта». И Федор Иванович об этом знал.
И однажды, когда шли в Гамбург тихой лунной ночью, капитан пригласил к себе Мишина.
— Ты не на вахте, я знаю. Садись.
А на столе — бутылка дорогущего «Хенесси», раскрытая коробка конфет, яблоки...
Пономарев молча налил коньяк в бокалы.
— Выпьем, Вася. Хочу с тобой выпить.
Мишин понял: что-то случилось. У капитана не было привычки выпивать со штурманами.
Выпили.
Образовалась пауза. Пономарев, видно, хотел что-то высказать, но не мог начать разговор.
— Давай еще по одной, — махнул вдруг рукой Федор Иванович.
Тяжелый этот человек вдруг обмяк как-то, будто стал в два раза тяжелее. Разговор ему не давался.
После второго бокала он сказал фразу, от которой у Мишина похолодело в груди:
