— Ни слова Ширмеру по-русски! — приказал он Щеголеву. — Ширмер просто пленный. Фриц и только! Понятно?
Щеголев кивнул.
— Ладно. Если ты так считаешь…
— Пошли, — не дал ему досказать Ардатов. — Потом… Ни слова по-русски! — еще раз приказал он и Ширмеру. — Никаких винтовок и прочего. Вы — только пленный. Ясно? Пошли.
— Пошли… — усмехнулся Щеголев. — Яволь, капитан. Яволь! Форвертс, дойтчише швайн! — гаркнул он на Ширмера и ткнул автоматом ему в бок.
«Нет, Ширмера вы не получите, — подумал Ардатов о немцах из разведбата и батальона танков. — Мы его сбережем, а вам, сволочи, не раскопать такого конспиратора. Я позабочусь, позабочусь, чтобы его сведения не умерли с ним. Даже если вы всех нас тут передавите!..»
Белоконь был явно доволен — довольством светилась каждая черточка его веснушчатого лица; больше того, он по-клоунски сломил свои рыжие брови, как бы говоря: «Ну как? Как представление?» — пряча под рыжими же, тараканьими усишками ухмылку.
Что ж, он и правда мог посмеиваться — за его спиной, теснясь друг к другу, стояла живописнейшая группа — девушка в серой куртке, лыжных брюках и растоптанных босоножках, здоровенная собака и старик. На голове девушки, схваченная под подбородком в узел, который прикрывал высокую шею, была зеленая косынка. Девушка выглядела никак не старше семнадцати лет — с ее смуглого, обветренного лица на Ардатова смотрели глаза старшеклассницы, хотя на куртке девушки, слева, над приподнимавшей куртку грудью, были приколоты под комсомольским три в ряд значка — «Готов к ПВО», «Готов к труду и обороне» и «Ворошиловский стрелок».
Намотав на руку поводок, девушка удерживала у ноги кудлатого, всего в репьях, колючках, пыльного, хоть выбивай палкой, пса. Пес отжимал уши назад, приподнимал губы и показывал всем какие у него страшные клыки. Клыки — белые на фоне черной пасти и розового языка, величиной с чесночины — и правда были страшные.
— Рядом! Рядом, Кубик! Свои! Спокойно! Свои, Кубик! — говорила девушка псу, пока все, на кого пес начинал смотреть, суетливо отодвигались.
За этой парой, возвышаясь над ней как колокольня, высовываясь из траншеи почти по пояс, важно стоял белобрысый, белобородый сухой старик в кепочке и черной косоворотке с двумя, наверное, десятками белых пуговиц на ней. Поверх этой косоворотки на старике было распахнутое сейчас, хорошее, но очень тоже пыльное, в пятнах осеннее пальто с мехом по воротнику и бортам. Брюки на старике были летние, из чертовой кожи, и обут старик был тоже по-летнему — в разбитые донельзя сандалии, казавшиеся из-за этого просто чудовищных, не менее 46, размеров.
— Разрешите должить? — Белоконь с разведческим шиком приложил ладонь к виску и щелкнул каблуками: — Найдены в левом крайнем фасе. Говорят, ночевали там. Говорят, не собираются уходить. Говорят, были беженцы, а теперь считают себя партизанами.
Тон Белоконя псу не понравился, он глухо, предупреждающе зарычал, и Белоконь сразу же сделал два шага вперед.
— С таким зверем только на тигра ходить, а жрет сколько! — сказал кто-то за Ардатовым. На этот раз Ардатов узнал голос пекаря.
— А вот и нет, а вот и нет, — запальчиво возразила девушка. — Кубик добрый, да, добрый! И не жрет, а ест! Как вам не стыдно!
Голос у девушки был высоким, чистым, прекрасным, но в нем звенели нотки дерзости.
— Да! И не смейтесь! Мы — партизаны! Мы так решили! Дедушка и я. Мы имеем право быть партизанами, каждый имеет право быть партизаном! И если кто-то не признает нас…
— Кто вы? Откуда? Почему оказались здесь? — хмуро спросил Ардатов старика, который, как если бы он и не заметил этой хмурости, ответил с неторопливым достоинством:
— Старобельский. Глеб Васильевич Старобельский. Бывший инженер-путеец… Гм… — назвался он приятным совсем не старческим баритоном.
В Старобельском, несмотря на седину и бороду лопатой, было еще очень много жизненной силы, эта сила угадывалась в сухом длинном теле, в жилистой шее, в голубых открытых глазах, которыми старик смотрел на него прямо — доброжелательно.
«Ай да дед! — подумал Ардатов. — Только все это, дед, не ко времени».
— А это, — Старобельский положил на плечо девушки сухую ладонь, — моя внучка, Надежда Старобельская. — И она права: угодно ли это признать или неугодно — мы считаем себя партизанами!
— Да! — подхватила Надя, отважно глядя на Ардатова и как бы призывая его присоединиться к этой отваге. — Мы — советские люди. Да! Советские!
Она порывисто обернулась к деду:
— Им надо показать документы. Вдруг они нас считают диверсантами? Конечно же!
Удерживая Кубика коленом, прижимая его к стенке, она лихорадочно расстегнула куртку, лихорадочно же вырвала из внутреннего кармана пачечку бумажек и лихорадочно же протянула их Ардатову.
— Здесь все — комсомольский билет, билет учащегося, что я учусь, то есть училась в техникуме, удостоверение на значки. Здесь все-все!
Старобельский тоже протянул: Ардатову свои бумаги, сказав:
— Извольте. Пенсионная книжка, паспорт, профсоюзный билет. Паспорт прописан в Старобельске — мы искони из Старобельска, еще от прадедов. Прописан по улице Приречной, дом 36. Что еще? Ах да! Вероисповедания православного, беспартийный, состоял в масонах, вдов, за границей родственников имею, но связь с ними не поддерживаю. Не судим. В белой армии не служил. В оппозициях не участвовал. Прошу записать в вашу часть.
Ардатов механически взял документы, но не стал их ни смотреть, ни открывать.
— Минутку.
Солнце поднялось над горизонтом, косо освещая землю, еще не грея ее, и тени от кустов полыни и от островков ковыля лежали на земле длинными темными пятнами, на которых чуть поблескивали редкие капли росы.
Еще когда бежал Стадничук, еще когда он упал, в том молчании, наступившем после его смерти, и когда Ардатов разговаривал с Ширмером, Ардатов, то и дело поглядывал на Малую Россошку и в стороны от нее, надеясь увидеть какое-то движение людей, запоздавшие уйти в тылы машины или повозки, хоть что-нибудь, что сказало бы ему, что у Малой Россошки есть какая-то часть, есть свои… Но он ничего этого не заметил — Малая Россошка казалась безлюдной, хотя над несколькими дворами и над несколькими домами в бинокль можно было различить дымки — оставшиеся жители что-то стряпали в печках или на таганках.
От этих дымков на душе становилось грустно.
— Белоконь! Продолжать разведку: на фланги и насколько возможно вперед, — приказал Ардатов. — Собрать все боеприпасы — до патрона. Все, что найдете — несите сюда. Ясно? Выполняйте. Лейтенант Тырнов, ваша задача — следить, чтобы у каждого была хорошая ячейка, в полный рост. Объясните людям, что от танка спасает только глубина окопа. Ясно? Выполняйте! Всем остальным — по местам!
Так и не полистав документов, он вернул их Старобельскому.
— А с вами я не знаю что и делать. Ах ты, Кубик, Кубик! Да какой же ты Кубик? Ты не кубик, ты целый куб!.. Так что же делать с вами? — повторил он Наде. — Почему не ушли дальше в тыл? Пока было можно? Теперь отсюда до ночи не выбраться, а до ночи… («До ночи разведбатальон и батальон танков!» — напомнил он себе). Слышите?
Все прислушались, обернувшись в сторону немцев, в сторону низкого, все усиливающегося гула, и так и стояли молча, пока самолеты немцев не стали различимы и пока Надя не начала их считать.
— Три, семь, двенадцать, двадцать четыре, тридцать, еще семь, еще девять, так… И там… Сколько же? Одиннадцать, еще четыре… Так… Еще… Семьдесят шесть! И откуда у них их столько? Все дни, что мы шли, мы их только и считали. Наши попадались редко. Я злилась ужасно… Эти летят на Сталинград? Прямо на Сталинград?
— Да. Видимо, на Сталинград, — ответил хмуро Ардатов.
Самолеты летели в тройках, тройки составляли девятки, и хотя самолетов не было и сотни, казалось, они занимали всю ту часть неба, которая была северней их траншеи. Ардатов знал, что никто сейчас не копает, вообще никто ничего не делает, все только зло смотрят на эти самолеты да озираются, ища в небе свои. Но своих не было.
«Может, встретят поближе. У города? — подумал Ардатов. — Есть же там ПВО?»
— Товарищ капитан! Товарищ капитан!
Надя порывисто подошла к Ардатову вплотную и тронула его руку, которой он держал бинокль у глаз.
— Разрешите мне! Разрешите мне пробраться в тыл! Я видела — он не прошел! Мы все видели! Но я пройду! Я маленькая, они в меня и не попадут… — пылко говорила она. — Может, они и стрелять не будут в штатского. Они же увидят, что я не военный, что я… что я не красноармеец. Ведь может же так быть? А? А если может то… то… Разрешите мне, вы только расскажите, куда идти. Куда и зачем!..
— Отставить! — приказал ей Ардатов.
Он приказал так, потому что вовремя не пришли гражданские слова, он просто растерялся от этого нелепого предложения. «„Не будут стрелять в штатского!“ Глупости какие-то! Еще как будут. Откуда им видно с такого расстояния, штатский ты или нет? Ты только цель, ты вообще для них не человек, ни штатский, ни военный, ты только цель! „Не попадут!“ Дурочка, еще как попадут. И будешь ты лежать, как Стадничук, недвижимо, как страшная кукла, с неловко подвернутой ногой. Нет, нет, нет, Надя!»
