— Восемнадцать человек. Восемнадцать без продуктов, — доложил подошедший Тырнов. — Говорят, последнее съели вчера.
Старобельский вежливо прервался, ожидая продолжения разговора Ардатова и Тырнова, но так как этого продолжения не последовало, закончил:
— И постольку, поскольку армия не выполнила этой своей святой обязанности, во всяком случае — по сей день — не сумела уберечь ни землю, ни народ от тевтонского нашествия, объявлена война всенародная. Я и Надя — мы тоже народ. Потрудитесь, Константин Константинович, принять это во внимание…
— Как, как вы сказали? — возмутился Тырнов. — Как? Не сумела, не выполнила своей задачи? Вы, отец, говорить говорите, но не заговаривайтесь!
— Мы вам поверили, а вы… А вы… А… — вмешался было из-за спины Ардатова Чесноков, но Надя перебила его:
— Вот вам и «а». Вот вам и «а»! И будет еще б, в, г, д, е, и, ж, з!.. — и Ардатов даже подумал, что она сейчас покажет Чеснокову язык.
— Надежда! — Старобельский укоризненно остановил Надю. — Неприлично! Изволь, пожалуйста…
— Хорошо! — быстро согласилась Надя. — Но зачем они нас пугают? Угрожают зачем?..
— И, к, л, м, н, о, п, ре… — подхватил за Надей, не обидевшись, Чесноков, но Ардатов повел в его сторону головой, и он умолк, как выключился.
Ардатов хмурился и молчал. Что ж, по-своему Старобельский был прав. Но ведь прав был и Тырнов — армия делала все, что было в ее силах, чтобы остановить немцев — красноармейцы и командиры своим телом, костьми, кровью старались удержать немцев и у границы летом, и зимой в Подмосковье, и этой весной на Дону, и сейчас в сожженных беспощадным солнцем приволжских степях. И если им пока не удавалось остановить немцев, так вина в этом была не их, не Щеголева, не Чеснокова, не его, Ардатова.
«Но деду от этого не легче, — подумал Ардатов. — И что ты ему ответишь, здесь, у Волги?»
— Нас, — Старобельский положил теперь обе руки на плечи Нади, и она, опять вздернув подбородок, прижалась затылком к его груди, — нас, — Старобельский посмотрел сурово всем в глаза, — не устраивает, как все получается. Посему, после того, как немцы взяли Старобельск и… А до этого… А до этого…
Старобельский проглотил комок и начал прокашливаться, и обе руки задрожали на Надиных плечах…
— А до этого…
— А до этого они убили мою маму! И Кирилла! Они убили их бомбой! Прямо в дом! — крикнула Надя и закусила губы, но слезы все равно потекли у нее по щекам. Она еще сильнее прижалась к груди деда. — Мы были на окопах, и если бы мы не были на окопах, то… то… А вы еще не позволяете нам!.. Не принимаете к себе! Как будто мы… Как вам не стыдно!..
Она заплакала и спрятала лицо в ладонях.
— Так вот, посему мы решили, как это пишут в газетах, взяться за оружие, — закончил Старобельский. — Примите вы нас или нет, решать, конечно, вам, Константин Константинович, но своего права защищать нашу землю и себя — отнимать у нас никто не волен.
— Хорошо! — согласился Ардатов. — Хорошо! Не плачь, Надя. Не плачь, девочка. Здесь не до слез.
«Разведбат и батальон танков», — еще раз вспомнил он.
Все равно этот день они должны были быть вместе. Все равно, хотел этого или не хотел Ардатов, но бой неизбежно захватил бы их всех, и если Старобельскому и Наде надо было получить еще какое-то устное подтверждение права воевать, было нелепо его отнимать у них.
— Зачисляю вас. Ваше место — слева от меня. Ясно? Все приказы — обязательны. Идите и оборудуйте ячейки. Выполняйте. Лейтенант Тырнов — проследить и помочь.
— Так что же вы? — Надя медлила, и Ардатов должен был спросить это. — Вам все ясно? Слева от меня. Повторяю, все приказы выполнять беспрекословно.
Так как Надя была шагах в трех от него, Ардатов слышал все, что она говорила и почти все, что ей отвечал или что ее спрашивал Щеголев. Конечно же, было видно, что оба они с первых же секунд потянулись друг к другу, даже исключительность обстановки оказалась слабее их стремления быть рядом, и Ардатов пожалел, что их встреча произошла в этой проклятой траншее, и понадеялся, что им повезет, что они до ночи останутся живы и целы. Что будет дальше с ними, Ардатов не загадывал, важно было, чтобы и они дотянули до темноты, до этого рубежа.
— Я сама о себе позаботилась. Винтовочка попалась новая, не винтовочка, а мечта! Сейчас мы ее почистим, смажем, попробуем, — говорила Надя. — Главное, чтобы у нее не сбили мушку. — Она с беспокойством осмотрела эту мушку. — Нет, кажется, все на месте — черточки совпадают. Это очень, очень хорошо!
Надя вывинтила шомпол и потребовала:
— Мне надо ветошь, щелочь и масло. И паклю.
Щеголев принес ей двухгорловую масленку и небольшую тряпочку.
— Прошу. К сожалению, пакли нет.
— Эх вы! — сказала обидно Надя. — Эх вы! Даже пакли у них нет!
Загородив собой рюкзак, она стала что-то вынимать из него, какие-то вещи из одежды, потом, затолкав все обратно, с треском порвала что-то белое на тряпки, а кружева спрятала в карман рюкзака.
Она чистила винтовку быстро и умело, что-то мурлыкая себе под нос, и Ардатов подумал, что так вот она чистила винтовку после тренировочных стрельб в техникуме, тоже мурлыкая. Она, наверное, привыкла мурлыкать, когда чистила винтовку, и поэтому мурлыкала и сейчас. Но здесь-то ожидались не тренировочные стрельбы…
— Готово, — сказала Надя, отставляя винтовку и занимаясь патронами. Она вытерла их и обоймы насухо, а пули покачала. Три пули шатались в гильзах, и эти патроны Надя сначала хотела выбросить, она даже замахнулась, но в последнюю секунду, видимо, передумав, не бросила, а отложила их в сторону, на обрывок тряпочки.
Потом в передней крутости траншеи она вырыла полукруглую нишу со ступенькой для ног. Она становилась на эту ступеньку и примерялась, удобно ли ей будет стрелять.
— Готово, — еще раз сказала она, когда все было сделано. — Очень хорошо!
Она подошла к Щеголеву, как будто так просто, без особой цели.
— Все хорошо, но мне здесь не очень нравится, — заявила она, и Ардатов улыбнулся, чувствуя, что она задирается к Щеголеву, и подумав, как быстро просохли ее глаза.
Хоть и пробыл Ардатов со Щеголевым всего-ничего — считанные часы какие-то, хоть и слышал он от Щеголева считанные слова, но и этого было достаточно, чтобы заметить, что у Щеголева был явно иронический склад ума. Это подтверждалось тем, как Щеголев смотрел ему в глаза — одновременно почтительно к его шпале в петлицах, к орденам и в то же время испытующе, как бы говоря: «Ну, что прикажешь дальше? Это не на развод, не на занятия выводить батальон…»
Что ж, и правда, он, Ардатов, здесь должен был не на развод выводить батальон.
Но ироничность Щеголева, видимо, относилась и ко всему, потому что даже на задиристость Нади он ответил все в том же ироническом тоне.
— Как же это — и хорошо и не нравится?
— Хорошо, потому что просторно. Ну, свободно, — она обвела рукой горизонт. — Все отлично видно, и вообще — как-то свободно. И жаворонки опять будут петь. Они каждый день поют. Вы заметили? Вам нравятся жаворонки? Или вы ничего, кроме «направо, налево!» не знаете и знать не хотите? Вам нравятся жаворонки? — переспросила она серьезней.
— Нравятся, — сознался Щеголев. И тут же добавил: — Под них хорошо засыпать.
— Фи! — возмутилась Надя. — Как вам не стыдно.
— А что — «плохо»? — Щеголеву ни капли не было стыдно. — Что не нравится?
— Почему там, — Надя показала на их открытые фланги и в тыл, — почему там никого нет? Почему вас мало? Это что же за такой полк, в котором так мало людей и вообще ничего нет — ни пушек, ни пулеметов, ни даже пакли? Где пушки, где пулеметы? Где пакля? Где все?
— Кошка съела, — мрачно пошутил Щеголев.
— Военная тайна? — съязвила Надя.
— Да! — еще мрачнее сказал Щеголев. — И всяким штатским ее не положено знать.
— Глупости какие-то! — Слова Щеголева насчет штатских задели ее, и она сделала ладонью перед лицом такой жест, как если бы она отбила от лица что-то летевшее в него — мячик, палочку или майского жука.
Надя, чтобы подчеркнуть пренебрежение к этим глупостям, отвернулась от Щеголева, и Ардатов увидел, что ее глаза горят возмущением, и так как Надя стояла отвернувшись, некоторое время и не знала, что он смотрит на нее, он разглядел, какие у нее прекрасные глаза — громадные, чуть удлиненные к вискам, темно-серые, потемневшие сейчас от гнева еще больше, отчего ослепительно белые белки казались еще белее. А может, они были такие ослепительные, потому что промылись слезами.
Он сумасшедше — совсем не к месту, не ко времени, подумал, как им — ей и Щеголеву, было бы, наверное, великолепно, если бы не было войны, если бы они встретились в каком-то городе, если бы они гуляли вечерами на набережной или катались на лодке, или загорали на пляже, или ходили бы в кино, или бы делали еще что-то, что в их возрасте делают юноши и девушки, когда жизнь у них идет по-человечески.
