Ей было легко и беззаботно, и она понимала, что так всегда и должно быть — легко и беззаботно, — это потому, что все вокруг счастливо и правильно устроено, и если выпадают печали, то никак нельзя печалиться слишком долго. Да, все вокруг беспечально, и если человек жалуется, что все люди к нему недобры, то это потому лишь, что сам человек недобр, все же вокруг так правильно и счастливо, что хочется слабо и беззвучно плакать.
И, чтобы продлить свои тихие мысли, она отдаленно, как бы со стороны, начала вспоминать свою жизнь и не находила в ней ничего, что бы ее опечалило или озлобило, как не находила, чего бы она могла стыдиться.
И то сказать — а что человеку стыдиться, если и нет у нее ничего, кроме сына. А достаточно, вполне достаточно. Не пропадают ее заботы — ничего сын от нее не скрывает. Она знает всех его друзей, и какие он книжки читает, и знает каждую его заботу. Все она в нем знает. Потому что для этого и живет. Потому что этим и счастлива.
Уже уставшие от солнечного звона, от духоты и зноя и от тяжести корзин, они вышли к ручью, понимая, что на сегодня достаточно.
Вера Андреевна достала сверток, и они ели хлеб с колбасой и плавленые сырки.
— Ты наелся ли?
— Наелся.
— А возьми еще ватрушку. Свежая. Сладкая. Вчера испекла.
— Угу, сладкая. Вроде наелся.
Пили воду из ручья. Вода была такая холодная, что заломило зубы. Коля черпал воду ладонями. На щеках и подбородке блестели круглые, ровные капли.
Солнце уже клонилось к большому бугру. Они взошли на этот бугор, что был к солнцу поближе, сели на траву, и, чтобы отдохнуть перед новой дорогой, Вера Андреевна начала перебирать грибы.
— Двадцать три белых! — радостно сказала она. — А красных вон сколько. Восемь… двенадцать… Семнадцать красных. А у тебя? Много белых. Маслята. Ты и моховики брал. Ничего, все в соленье пойдет. А вот какой гриб. Ну, красавец. Совсем как башенка. А вот стрела, а не гриб. Возьми, Коленька.
Она протянула Коле гриб, и Коля взял его в руки, отошел чуть в сторону, и задумчиво, молча смотрел он на эту стрелу, крепко держа ее перед собой, глаза его, и так всегда удивленные, и вовсе стали в пол-лица, и Вера Андреевна поняла вдруг, что смотрит Коля не на гриб, но протекает глазами сквозь него, смотрит же он куда-то вдаль, а куда — ей уже и не видно, сыночек ты мой, мальчик, как вытянулся за год, как вырос из прошлогоднего пиджачка, мужичок с ноготок, вовсе просвечивать стала синяя жилка на лбу, дрожит его верхняя губа, и сердце ее сжалось в груди, и сразу подступило к горлу, и тепло вдруг стало, тесно, как перед неожиданным плачем.
Уже предчувствуя внезапную утрату, уже тяжело дыша от нее, она посмотрела далеко вперед.
Тишина, промытый начальной осенью воздух и внезапная печаль прояснили ее зрение, и Вера Андреевна увидела в звонком прозрачном воздухе маленькую деревню — а ведь только что ничего не видела — и увидела ржавую крышу ближнего дома, и отчетливым своим зрением увидела Вера Андреевна яблоньку у дома — и удивительное дело — яблонька цвела большими белыми цветами, словно бы весна стояла в природе, а на ветке сидела и пела малая птичка, и увидела Вера Андреевна рябиновый куст и каждую гроздь на нем, и больше того, различила она каждую ягоду, все они теснились друг к другу, но и круглились в независимости одна от другой; чуть слева подковой лежал голубой ручей; зеленел, желтел, краснел за домами деревни лес, и схлестывалось, закрывалось над ним небо, над ним, и над желтым полем, и над сиреневой землей на горизонте; однажды упав, осеннее небо уже не могло подняться с дальнего пространства.
Вера Андреевна снова посмотрела на Колю, и сердце ее снова сдавило жалостью, и оно сморщилось в сухую горошину, в булавочную головку. Коля стоял все на том же месте, руки сцепив перед грудью, держа в них гриб, — красный ворот рубашки, красные губы, красный лесок вдали, — задумчиво и печально смотрел он вдаль, словно прислушиваясь к какому-то голосу вдали, к песенке, к зову далекого пространства, и окончательно поняла Вера Андреевна, что он уже думает что-то свое, уже отдельное от матери, ей уже непонятное, и никак ей не войти в его мысли, в зов дальнего леса, в его печаль; и снова вздрогнуло, поднялось и упало сердце: мальчик мой, грусть, печаль, уже подросток, от матери чужой. Уже отдельный человек. Потеряно. Печаль моя, печаль.
И чтобы отойти — со смутными глазами и опечаленным сердцем — она стала считать Колины грибы.
А когда подняла голову, то увидела, что он уже вернулся к ней.
— У тебя семнадцать белых!
— Много как, — сказал радостно. — А у тебя?
— У меня двадцать три белых. И семнадцать красных.
— Вот так мы! Сорок белых.
— Да, — согласно кивнула она, — сорок белых.
К девяти часам Вахромеев идет на работу. Что ни говори — первый день, надо бы волноваться, но волнения чего-то нет. Может быть, и к лучшему: это нехорошо, когда руки дрожат. Правда, Вахромеев не с неба свалился. Конечно, у него не семь пядей во лбу, но кое-что он уже видел. Видел то, что положено по курсу, видел и сверх того. В институте четыре года из шести работал по «скорой помощи». Ну, конечно, сравнивать нельзя — медбрат есть медбрат, — но будем надеяться, что человек ко всему привыкает. И к ответственности тоже.
А вообще-то Вахромееву пока везет. Город большой, чистый. Сносный город. Есть большая библиотека и театр. Можно жить. Конечно, пока это чужой город, но это уже дело привычное. Тут нужно сказать спасибо отцу. Они много лет жили вдвоем. Отец не обременял себя вниманием к сыну, и время от времени отправлял его к родственникам. А родственников было много. И в Ташкенте, и в Москве, и в Харькове. И Вахромеев привык к встречам и разлукам. Привыкнет и к этому городу.
Повезло и с работой. Его направили сюда терапевтом, но в горздраве предложили «скорую помощь» и комнату в придачу, и Вахромеев согласился. И то сказать: день работай, два отдыхай. Сиди себе в библиотеке, если думаешь о будущем. А будущее — оно всегда не за горами. Оно как птица, — жди, когда сядет на плечо, чтобы схватить его за хвост. Три года пройдет, а там что бог пошлет. Бог, наверное, пошлет ординатуру. А если расщедрится, то и аспирантуру. И это будет великолепная птица. Фазан, канарейка, павлин. А пока надо держать синицу в руках. Конечно, можно посматривать и на журавля в небе.
Есть еще одно приятное везение — коллега по смене. Это везение зовут Аллой Николаевной. Везение имеет открытую улыбку и сто пятьдесят сантиметров роста.
Вахромеев познакомился с Аллой Николаевной в общежитии больницы. Он вышел на кухню, чтобы подогреть чай. Молодая женщина чистила рыбу.
— Вы новый врач «скорой помощи»? — спросила она.
— Да. А разве видно?
Женщина радостно улыбнулась. На носу и щеках ее блестели чешуйки. От ее улыбки стало веселей.
— Видно. Новый врач и дали комнату — значит, «скорая помощь». А я Алла Николаевна.
— А! — обрадовался Вахромеев. — Мне о вас на «скорой» сказали. Я буду с вами работать.
— Да-да, это Нина, наша главная, просила меня.
— Для обмена опытом, да? «Если бы молодость знала…» А вы в хороших ходите?
— Ну, какой тут опыт. Я сама два года работаю. Но я и правда в хороших оказалась. Ну, наша Нина и поставила меня с вами. Но это завтра. А сейчас я жарю рыбу, а вы через полчаса придете в седьмую комнату ее есть. Мы договорились, правда?
— Нет, давайте по-другому сделаем. Вы сегодня бездельничаете?
— Бездельничаю.
— Вам придется за себя работать и мне помогать. Я хочу сделать первую рыцарскую атаку. Пойдемте сегодня в кино.
— Пойдемте. А как вас звать, рыцарь «скорой помощи»?
— Сергей Васильевич. Так как, по-вашему, вы со мной справитесь?
— Справлюсь, Сергей Васильевич. Вон вы какой резвый. А в нашем деле это половина успеха. Быстро бегать и быстро думать. Я с вами справлюсь, Сергей Васильевич.
После кино они сидели в «Мороженом» и пили шампанское. Разговаривалось легко. Словно они давно знакомы.
Окна выходили на центральную площадь. Площадь блестела. В асфальте отражались буквы лозунгов и слово «телеграф». Проезжали редкие машины. Было очень тихо. Лето кончилось. Белая ночь давно умерла, а темные осенние вечера еще не подступили. Но они впереди.
— Мама боялась отпускать меня, — тихо, как бы жалуясь, сказала Алла Николаевна. — Я У нее одна. Думала, без нее пропаду. А я ничего, привыкла. Что ни письмо от нее, то слезы. Наверное, мама стареет. Раньше не плакала. — Она долго молчала, опустив лицо на ладони.
— У нас будет хорошая смена, Сергей Васильевич. Вы, я, Мария Александровна — фельдшер. А Алексей Иванович в другой смене. Он наш самый знающий фельдшер. Вы не бойтесь, мы сработаемся.
А потом они медленно шли в общежитие.
— До завтра, Сергей Васильевич. Вы не бойтесь.
