Вертясь в окопе, Ардатов начал драть пальцами стенки, ища в них, потому что у него в голове мелькнуло: «А может, он спрятал его где-то?» Потом, не найдя ничего в стенках, набив под ногти плотной глины, так что казалось, ногти отломятся, не обращая на это внимания, он начал рыть дно окопа, и перерыл все его на глубину ладони, все так же вертясь в окопе, чтобы рыть под ногами и оттаскивая убитого из угла в угол.
— Ах, дьявол! — повторял он сухим ртом, в котором язык был шершавым, как наждачная бумага. — Неужели? Да, его унес второй из расчета.
Он высунулся над краем окопа и завертел головой, напряженно вглядываясь в землю вокруг окопа, хотя увидеть он мог мало, так как полынь и ковыль скрывали ее.
Сзади его, в траншее, уже не стреляли — стрельба оборвалась так же внезапно, как и началась, но он не придал этому никакого значения, все повторяя: «Ах, дьявол! Ах, дьявол!»
«Раз пэтэеровец выдернул затвор, значит, он был хороший солдат, а раз он бросил ружье, значит, он ранен! — соображал он лихорадочно. — Но раз он хороший пэтэеровец, хороший солдат, но ружье бросил, значит, он ранен тяжело, иначе бы он хоть сколько-то, но проволок его! Но он не проволок, он мог унести только затвор! Только затвор и патроны! И винтовку своего товарища!»
Ардатов быстро посмотрел на задний край окопа, на этом краю чуть ниже его, там, где пэтэеровец вылезал, на белой сухой глине было темное пятно. Он наклонился и пригляделся.
— Кровь. Конечно! И полосы от сапог. Он, наверное, и вылезти сразу не смог! Надо искать!
«Искать!» — крикнул он мысленно и перекинул себя через край на бруствер.
«Если я даже найду затвор, но не будет патронов! — подумал он и опять похолодел внутри: — Ведь батальон же танков!»
С затвором, но без патронов, ружье тоже становилось бессмысленной тяжелой железкой, ради этой железки не стоило ползти сюда и подставлять себя, как бесчувственную мишень, под пули.
Он хорошо помнил, что патронов для ПТР там, дома (а траншея с его людьми сейчас из этого окопчика, где ты один на весь свет! — траншея отсюда ему казалась домом), он хорошо помнил, что патронов для ПТР дома нет и тоже хорошо понимал, что их найти, просто найти где-нибудь без ружья невозможно, потому что самих ружей в армии было мало, а раз их было мало, значит, и патроны к ним были редкостью.
Он знал, что на любой брошенной позиции, как хотя бы в траншее, которую они сейчас занимали, можно найти винтовочные патроны, патроны к пистолетам и автоматам, гранаты, каски, телефоны, лопатки, противогазы, шинель, ремень, плащ-палатку, можно найти даже винтовку, даже ручной пулемет, черт знает что можно найти, что было впопыхах или в темноте брошено, потому что хозяева их или не успели взять или не могли, так как были убиты, или очень тяжело ранены, но найти патроны к ПТР без ружья было просто немыслимо!
«Искать! — крикнул опять он себе! — Хоть по запаху, как собака (как Кубик!), искать!»
Ему пока ничего не угрожало: в стороне немцев, глухо ухая и глухо тумкая — тум-тум-тум! — били пушки и тяжелые минометы, но они стреляли далеко, наверное, за Малую Россошку; Ардатов даже не слышал, как летят над ним снаряды и мины — они летели очень высоко, а из винтовок немцы стрелять по нему перестали, как только он свалился в окоп и они потеряли его из виду.
— Осмотреть все! До травинки! — бормотал он себе, ползая по расширяющейся спирали, в начале которой было ружье. «Ты правильно сделал, наводчик! — крикнул он про себя наводчику, который унес затвор. — Но как ты нас подводишь!»
Ардатов все ползал и ползал, забыв про немцев, про всякую опасность, вообще забыв обо всем на свате, кроме затвора и патронов к ПТР, как будто каждый из них содержал не порох внутри, а живую воду и как будто затвор был пропуском в страну бессмертия.
Ему попался противогаз, он, стиснув его, тотчас же оттолкнул этот груз пехотинца и, все расширяя спираль, пополз к другому окопчику, но там тоже ничего не было, кроме стреляных гильз.
Он отметил про себя, что тут человек остался живой — много стреляных гильз и только, ничего другого не брошено, значит, с этим солдатом было все в порядке.
«В этот день! — уточнил он себе. — В этот день все в порядке было с этим солдатом!»
Он пополз дальше, но так как у него ломило от ползанья руки и саднило исцарапанное полынью лицо, он подвал уже не по-пластунски, а на получетвереньках.
— Собаки! Сволочи! Бандиты! — ругался Ардатов, представив себе, как он мерзко выглядит со стороны — как весь грязный, с прилипшими ко лбу волосами, с выпученными слезящимися от набившегося в них сора глазами, с пересохшим и перекошенным от злости ртом, он ползет на брюхе, на локтях, на коленках, получеловек, полу какое-то животное, и он был мерзок сам себе. Но и вся война с бесконечными убийствами, бомбежками, пожарами была мерзостью, а так как он знал, что начали ее эти фрицы, то самой большой, изначальной мерзостью, от которой пошла вся мерзость другая, были сейчас фрицы, и он ненавидел их последней клеточкой своего тела.
Ему попалась окровавленная шинель. Он лихорадочно ощупал ее карманы, в них ничего не было, и он было пополз прямо через нее, но вдруг его колено наступило на что-то жесткое, кругленькое и длинное. Колено заломило так, что он застонал, но он все-таки почувствовал, что этих жестких, кругленьких длинных было много и, забыв боль, откинул полу шинели.
Под ней, вдавленные слегка в землю, блестели патроны к ПТР. Они были точно такие, какими он и представлял их — по форме винтовочные, только громадные, с толстенными тяжелыми пулями, похожими на снарядики.
Ардатов судорожно, будто патроны могли, как ящерицы, разбежаться, накрыл их снова полой, и прижал левой рукой и осмотрелся, держа в правой наготове пистолет.
— Ах, молодец! Ах, умница! Да золотой ты мой! — сказал он мысленно наводчику, оставившему свою окровавленную шинель и патроны под ней. Он сейчас безумно любил этого солдата, как никогда никого и ничто не любил на свете. Он бы сейчас обнял его и расцеловал и готов был спрятать этого солдата в самом заветном, в самом теплом уголке своей души.
— Три, пять, семь, десять, двенадцать! — радостно считал он, вновь откинув шинельную полу. — Шестнадцать! Восемнадцать! — судорожно перекидывая шинель, он поискал еще под ней и рядом, но патронов больше не было.
— Но где затвор?
Он знал, какая трагедия, маленькая трагедия, если сравнить ее вообще с войной, разыгралась тут, на том клочке его земли, и участниками которой стали первый и второй номер противотанкового ружья. Такие вот трагедии разыгрывались на его земле уже второй год ежедневно, ежечасно, ежесекундно, и развязкой в них была кровь или смерть его товарищей по оружию, его товарищей по жизни, которую вместе с ними он и строил и которой он тоже вместе с ними и жил. Фронт громадной и страшной лентой в сотни, сотни, сотни, сотни, сотни километров рассекал его страну с севера на юг, и там, на этой ленте, и там, куда за нее доставали немцы, они ежесекундно убивали его товарищей по жизни.
Что произошло здесь, Ардатов ясно представлял: второй номер был убит, а наводчик, а раненый наводчик, не в силах унести ружье, уполз от него с затвором и патронами, но так как он был ранен тяжело, он очень скоро должен был бросить и тяжелые патроны и шинель. Или нет, не так, или наводчик давно уже был один, и один отбивался из ПТР, а когда и его ранило, он унес от ружья последние патроны и затвор, потому что некому было стрелять, и он не хотел, чтобы немцам досталось ружье в боевой готовности, не хотел, чтобы они могли использовать его против наших.
Пули снова свистели над Ардатовым и рядом с ним, чпокались в землю, стряхивая с полыни серую пыльцу, одна из них ударила ему под носок ноги, но он, стиснув зубы, пополз от шинели по следу ее хозяина, от шинели на восток. Полынь — полоска шириной в плечи человека — была смята, не все стволики полыни успели разогнуться, а некоторые были просто сломаны, и след был виден.
— Ну, вот, — сказал пэтэеровцу Ардатов, обползая его ноги, обутые в хорошие ботинки и обвернутые еще не выцветшими обмотками. — Где затвор? Ведь разведбат же! Где затвор?! И батальон танков!
Ни в карманах, ни под наводчиком затвора не было, в карманах были комсомольский билет, солдатская книжка, письма и несколько рублей. Этот паренек даже не курил, у него не было ни табака, ни железки с камушком и трутом.
Когда Ардатов его поворачивал, чтобы заглянуть под грудь, он посмотрел ему в лицо — лицо было чистым, без морщинки, с длинными светлыми ресницами, со сведенными к переносице бровями.
— Ах, мальчишечка, мальчишечка. Где же ты дел затвор? — сказал ему мысленно Ардатов. — Где? — пробормотал он, жадно и быстро обшаривая землю вокруг наводчика. — Я знаю твою судьбу — доброволец, ушел до срока, три месяца подготовки, погрузка в эшелон, песни, бомбежки, ночь, выгрузка, марш, часть занимает рубеж обороны, первый бой, потом второй, десятый, и ты все время теряешь своих товарищей по роте, одних хоронишь, других увозят в бинтах, и ты помнишь, все время помнишь, кого похоронил и кого увезли в бинтах, и на душе у тебя нехорошо, и ты за день взрослеешь на год и ждешь, что будет с тобой…
