А среди его друзей разгорался ожесточённый спор. Леонтий и Митрий настаивали, что надо идти на Волгу, Шмалько и Половой возражали. Собакарь колебался.
Федор молчал. Потом, чтоб прервать спор, затянул вполголоса:
Зибралыся вси бурлаки,
Ой, до ридной хаты.
Друзья подхватили:
Тут нам любо, тут нам мило
Писню заспиваты!
•
Тревога охватила генерал–майора фон Спета, когда дошло до него известие о восстании в Екатеринодаре. А когда к нему, в Усть–Лабинскую, прискакали Котляревский со старшинами, Спет испугался не на шутку. По размаху движения ему было ясно, что одним Суздальским полком, расквартированным в Усть–Лабинской, справиться с бунтовщиками невозможно.
Станица Усть–Лабинская — левый фланг черноморцев. Дальше вверх по Кубани — станицы, населённые донцами.
Спет справедливо опасался, что вслед за черноморцами поднимутся и донцы. В Астрахань к генерал–аншефу Гудовичу, командующему кавказскими войсками, один за другим поскакали курьеры.
А покуда ответ ещё не пришёл, генерал велел усилить сторожевые наряды и держать полк ь постоянной готовности.
«Это похоже на пугачёвщину, — думал генерал, вспоминая, сколько страха натерпелся он, тогда ещё молодой офицер, когда Пугачев стал теснить царские войска, — Там тоже началось будто бы с бунта…»
Через маленькую калитку Спет прошёл во двор, утопающий в зарослях сирени и малины. В глубине двора прятался небольшой домик. Генерал, ожидавший приезда семьи, облюбовал этот домик в крепости, недалеко от кубанской кручи.
Из малинника неторопливо вышел загорелый мальчишка лет двенадцати. Насупившись, с любопытством рассматривал генерала.
— Ты откуда взялся? — спросил фон Спет.
— Из форштадта[5].
— Казак? — улыбнулся генерал.
— Ага! — ответил мальчишка.
Его смелые тёмные глаза словно ощупывали одутловатое лицо генерала, его рыжие бакенбарды, тучную фигуру, затянутую в генеральский мундир.
«Все они такие — диковатые, отважные, не признающие власти, — подумал генерал, ощущая смутное раздражение от настойчивого мальчишеского взгляда. — С казаками нужно уметь ладить. Вот Антон Андреевич Головатый — тот умница был, умел и по голове погладить и узду вовремя затянуть. А этот беглый шляхтич — Котляревский жидковат для атаманского поста. Из‑за глупости и началась смута…»
— Ты чего здесь делаешь? — нахмурившись, спросил у мальчишки генерал.
— А ничего! — беспечно улыбаясь, ответил казачонок. — По круче снизу сюда забрался…
— По круче? — удивился генерал.
-— Ага…
Смелость мальчишки нравилась генералу и в то же время раздражала его.
— Пошел вон! — сквозь зубы, отрывисто скомандовал он.
Мальчишка неторопливо направился к калитке.
На плацу протяжно запела тревогу сигнальная труба.
Слышно было, как топая к валу пробежали солдаты. Фон Спет, круто повернувшись, тяжёлой рысцой направился к крепостным воротам.
«Вот оно, начинается! Начинается!» — билась тревожная мысль.
К генералу подбежал дежурный прапорщик.
— Замечены бунтовщики, ваше превосходительство! — -доложил он.
Генерал взял протянутую прапорщиком подзорную трубу, направил её в степь. Десятка два конных кучкой стояли в версте от крепости. Трое, по всей вероятности старшие, выехав на ближний курган, рассматривали укрепление. Вскоре один из них, подскакав чуть ли не к самому валу, крикнул:
— Гей, москали! Мы своих старшин взашей прогнали, гоните и вы своих, та давайте к нам!
Спет коротко бросил:
— Снимите его!
Хлестнул выстрел. Испуганная лошадь сделала скачок. Казак сдержал её и, подняв нагайку, погрозил в сторону крепости.
— Гей, дурни! Мы к вам с миром, а вы чего Надумали? Не идёте к нам, так убирайтесь в свою Московию.
И, подняв коня в галоп, поскакал к своим.
— Обстрелять картечью! — приказал генерал.
Ухнула пушка, и белое облачко разостлалось над отрядом. Не дождавшись второго выстрела, казаки скрылись за дальними курганами.
— Разрешите преследовать? — обратился прапорщик к Спету.
Генерал отрицательно покачал головой. Он опасался ловушки и твёрдо верил в военную хитрость казаков.
Отдав приказание быть наготове, генерал спустился с вала и отправился писать реляцию…
Он ощущал какое‑то смутное томление и тяжесть в груди, но крепился. После обеда стало трудно дышать. Мелькнула мысль:
«Опять сердце… Так и тогда было, в Оренбурге…»
Он прилёг на кушетку. Вошедший денщик уже не застал генерал–майора фон Спета в живых.
Как‑то появился в казацком стане долговязый хорунжий, с лицом скопца, в серой свитке и красных шароварах. Он толкался среди казаков, с одними здоровался, как со старыми знакомыми, с другими перекидывался шутливыми словами. Там, где собиралось человека три–четыре, он обязательно останавливался, пускался в разговоры.
В его обличье и в говоре угадывался шляхтич, который с голодухи, в поисках лучшей доли отправился в чужие земли, но сохранил свой, шляхетский гонор.
Вот он прибился к кучке сидящих, присел на корточки.
— Добродию, панове! Але ж вы меня не узнали?
Казаки повернули головы в его сторону.
— Побей меня бог, ежели это не Романовский. Ишь, собачий сын, когда объявился! — недоуменно воскликнул старый казак Петренко. Пригладив седые усы, он ещё раз повторил: — Ишь, собачий сын.
Долговязый, названный Романовским, не обиделся. Он, весело оскалив жёлтые зубы, доверительно сообщил:
— Сам батюшка–царь меня послал сюда…
Все насторожились.
Романовский попал в казаки во время похода черноморцев в Польшу. Тогда к казакам, осадив шим Седлец, перебежал обедневший шляхтич и провёл черноморцев потайным ходом внутрь города.
Шляхтич назвался Андреем Романовским и, опасаясь мести за измену, попросил кошевого Чепегу зачислить его в казаки. Покойный атаман, хоть и недолюбливал предателя–шляхтича, однако ж в войско зачислил и даже произвёл в хорунжие.
После смерти кошевого Чепеги хорунжий Романовский вздумал было выставить себя родичем покойного атамана по матери и метил на наследство, но был без труда обличён во лжи. Боясь наказания, он скрылся и только теперь объявился бог знает откуда.
— Але батюшка–царь покликал меня и каже: «Поезжай, Андрий, к моим черноморцам, молви им, чтоб скликали они круг, Котляревекого скидывали, а тебя выкликали кошевым атаманом…»
Казаки переглянулись. Седоусый Петренко со смехом заявил:
— Брешешь ты, собака!
— Як бога кохам! Чтобы не видеть мне матери, — быстро закрестился Романовский.
— А она у тебя была? — спросил другой казак лет тридцати пяти, в домотканой рубашке с засученными рукавами. — Мне скидывается, померла она, бедная, как только побачила, какого прохвоста родила.
Не обращая внимания на колкости, долговязый хорунжий продолжал уверять:
— Батюшка–царь так мне и повелел: «Иди, Андрий, пусть казаки тебя слухают. Коли не будут слухать, отписывай мне. Котляревекого прогоните, пся крев, сто чертей ему в зубы». Як бога кохам!
— А со старшинами та иными врагами что царь велел делать? — чуть прищурившись, спросил Петренко.
Не замечая подвоха, шляхтич закрутил головой.
— Ничего царь не казал!
В эту минуту чья‑то тяжёлая рука легла ему на плечо. Романовский мгновенно обернулся.
— Ты что тут, голубчик, брешешь? — исподлобья глядя на шляхтича, строго спросил Собакарь. — Слушаю я тебя и дивлюсь, в какие это ты такие атаманы лезешь?
Шляхтич попытался было вырваться, но Никита держал его крепко.
— За старшин да за богатеев ратуешь?
Казаки с интересом наблюдали за происходящим.
— Але пан атаман не понял меня? Пан атаман не ведае, что я сам враг старшине. Як бог свят! Начто мне старшины? Сто чертей им в зубы, зачем мне за них заступаться?
Собакарь приподнял шляхтича за ворот и дал ему пинка такого, что Романовский проехал животом по пыльной дороге. Но сейчас же вскочил и поспешно скрылся за возами.
Казак в домотканой рубашке с засученными рукавами крикнул:
— Пан хорунжий, передай нашим, что мы пашем!
Петренко вытянул трубку изо рта, сплюнул на землю и заявил:
— Шпырь Котляревекого цей паныч. Соглядатай!
— А пускай глядит, — беспечно махнул рукой Собакарь. — Мы не таимся! А гадить станет — повесим, как шкодливого кота.
По–иному действовал Гулик. Он не ходил меж казаков, не смущал их речами. Хитер был войсковой старшина и умён, далеко видел. Знал, что события эти не были простым возмущением, что недовольство, охватившее значительную часть населения Кубани, выливается в восстание. И когда старшинам пришлось искать укрытия в Усть–Лабинской крепости, Гулик пришёл к Котляревскому:
