Выслушал он их и так отвечает: «Больше маленькой пчелы никто не трудится. Вас человек кормит, а она и себе пропитание добывает и человеку даёт». Вот она какая, эта самая пчёлка!
Откуда‑то из степи, в облаке пыли, вынырнуло десятка два конных казаков.
— Эй, дедусь, у вас воды напиться можно? — спросил бойкий казачок.
— Пейте! Вода в колодце немереная.
Старик, а за ним и Митрий подошли к казакам. Спешившись, они по очереди подходили к бадье. Кони жадно тянулись к колоде с водой. Из хаты вышел управляющий.
— Куда путь–дорогу держите?
Тот же казачок, что просил напиться, отёр рукавом потрескавшиеся губы, ответил:
— Так разве не слыхали, какую кутерьму подняли казаки, что из похода вернулись? От и мы к ним до гурта едем…
— Гуртом и батьку добре бить, — подсказал пасечник.
— А у нас, дедусь, батьки нет. Котляревский и наши куренные нам не батьки. Они с нас шкуру дерут. От мы теперь и едем правду добывать.
— Ну, коли вы за правду, то дай вам бог удачи… Был бы и я помоложе, тоже б с вами пошёл.
— Не тужи, дедусь, мы и без тебя не сплошаем. Есть у нас в руках сабли.
— А ты вроде не старый, а чего тут, в степу, огинаешься? — спросил Митрия один из казаков. — Или, может, своей жизнью доволен? Или не казак?
Несколько человек обернулись к Митрию.
— Нет, уже казак, — хмуро ответил он.
— Три дня без году, — хихикнул управляющий.
Митрий метнул на него косой взгляд и, вздохнув, пошёл под навес.
— Что на человека лаешь псом? За что его обидел? — напали на управляющего казаки, — Душа твоя холопская!
Управляющий торопливо скрылся в хате.
Казаки сели на коней.
— Прощай, дедусь!
Яй, парень! — крикнул Митрию казачок с перебитым носом. — Надумаешь, приходи до нашего табора! — И, стегнув коней, казаки зарысили по дороге на Екатеринодар…
Митрий долго сидел под навесом, задумчиво глядя в степную даль. Воля! Сколько лет он мечтал о ней, мечтал о свободной, вольной земле. И что же? Тут тоже вольная волюшка закована в тяжкие цепи. И здесь люди маются в тяжёлом труде, добывая себе кусок горького хлеба, а богатеи их трудом набивают себе мошну.
Может быть, только теперь выйдет долгожданная воля на свет белый, сбросит оковы, даст людям счастливую долю…
Над ухом раздался голос управляющего:
— Чего ж это ты, казак москальский, баклуши бьёшь? Иль в паны вышел?
Митрий поднял мрачное, задумчивое лицо.
— Почто лаешься?
— Почто, почто! Да я тебе сейчас, басурману такому, матери твоей черт, как поднесу!
Словно какая‑то посторонняя сила вдруг подняла Митрия с земли и толкнула к управляющему. Костлявый кулак словно сам собой ткнулся в птичье, остроносое лицо. Отлетев в сторону, управляющий шлёпнулся в горячую дорожную пыль…
В этом ударе Митрий излил всю свою обиду, весь гнев.
— Пошел вой, барский кобелина! Убирайся с глаз, пока живой! — только и крикнул Митрий.
Управляющий торопливо скрылся в своей хате, вытирая рукавом окровавленное лицо.
В тот же вечер Митрий оседлал панского коня и ускакал в Екатеринодар.
•
Старые дубы, омытые прошедшим к вечеру коротким ливнем, таинственно шелестели листвой. Дождь смыл кровь у войскового правления. Неожиданно налетевшая гроза на время разогнала ярмарку.
После дождя Дикун долго сидел под развесистым дубом, вслушиваясь в неясные шорохи его листвы. Сейчас он впервые почувствовал, какую большую ответственность несёт перед казаками, доверившими ему командование ими. Он понимал, что старшины не смирятся с тем, что народ хочет установить свой порядок. Предстояла борьба упорная, жестокая.
«А что делать с теми старшинами и атаманами, которые остались здесь? Расправиться с ними? Но не хуже ли будет? Тогда все богатеи уйдут к Котляревскому, умножат его силу».
Дикун не сомневался, что Котляревский вернётся в Екатеринодар.
Ночью Федору чудные сны снились. Вот они с матерью сажают деревья в саду… Рядом Баляба… Откуда ни возьмись, батько идёт, высокий, плечистый. Смотрит он с удивлением на мать и говорит: «Так мне ж сказали, что ты померла! — А потом поворотился к Балябе и с укором: — А ещё другом назывался…»
Проснулся Федор, когда чуть–чуть начало светлеть. Одна за другой гасли звезды. В блеклой пелене темнели куренные строения. Дикун поднялся, долго стоял недвижимо, потом сказал вполголоса:
— Да что теперь гадать, замахнулся — бей! — И направился к товарищам.
Как только рассвело, Дикун, по совету Собакаря, вывел восставшие полки из крепости и расположил их лагерем у кладбища.
— Так будет надёжней, — сказал Никита. — Тут нас при случае станичники поддержат, да и вся голытьба, что на ярмарке, на нашей стороне.
А ярмарка с каждым днём становилась все многолюдней. В лагерь один за другим подходили станичники. Шли они сюда не шутки ради, не для праздного любопытства. Придя, спрашивали:
— Где тут у вас самый главный?
И получив ответ, направлялись к Дикуну.
— Принимай, атаман, до своего войска, бо дуже я на свою жизнь недоволен. Ось тут у меня сидят наши старшины да подстаршинники[3].
Федор распределял их по куреням. Попал в один из куреней и бывший крепостной Митрий…
Ночью на обрывистом берегу Кубани состоялось совещание главарей бунта. Тут не было ни генералов, ни полковников, не было и старшин. Здесь, на траве, по–турецки поджав ноги, при ясном свете луны сидели люди в изношенных свитках, с тяжёлыми, мозолистыми руками. Привел сюда Федор и Митрия. Среди вожаков мало было тех, кто ходил в поход на Каспий — Дикун, Шмалько, Собакарь да Половой. Остальные были посланцы станичной бедноты, примкнувшей к смуте.
Говорили негромко, с уверенностью.
— Казаки не подведут, — басил Осип, — гнева у них с достатком.
— Кубань вся за нас, — заверил седоусый казак Чуприна, служивший с Дикуном ещё на кордоне.
Федор слушал, не перебивая. Неожиданно Митрий вставил:
— Кубани одной не удержаться. — Все насторожились. Митрий продолжал: — У царя солдат много, а казаков одних — что?
Собакарь вспыхнул.
— Ты что же, собачий сын, сам в казаки приписался, а нас поносишь?
Митрий спокойно возразил:
— Не в обиду я сказываю. Сдается мне, к нам надобно идти. В губерниях крестьяне бунтуют, они наша подмога. Без мужика казаку гибель.
— Экий ты, Митрий, горячий, охолонь трошки! — спокойно возразил Дикун. — Дай бог у себя дома управимся, а там видно будет. Чего загодя шкуру живого медведя делить…
— В своём приходе намолимся, а потом в чужой пойдём, — поддакнул Ефим.
Замолчали. От гор повеяло прохладой. Где‑то далеко за Кубанью мерцал, вспыхивая и затухая, костёр. Темной стеной смутно рисовался лес, почти вплотную подступающий к крепости.
— Осип! — нарушил молчание Дикун. — Пушки и порох в порядке держи, наготове… Всего можно ждать…
— Это верно! — поддержали все.
— А на вас, станичники, — обратился Федор к казакам, — вся наша надежда. Большое мы дело начали. Надумали мы скинуть своих атаманов и старшин, своих выбрать. Чтоб наше казачество вольным было. Чтоб была у нас своя, вольная казацкая Кубанская Сечь. А для этого должны мы немедля ехать каждый по своим станицам, народ созывать, атаманов скидывать да спешить сюда на помощь.
— Как пробудятся черноморцы, — поддержал Собакарь, — то там и донцы за оружие возьмутся. Они ещё от прошлого не остыли[4].
Он встал. За ним поднялись и другие.
— Поклянемся, други, что крепко будем вместе держаться, — предложил Дикун.
И раскатилось над Кубанью:
— Клянемся!
Солнце, разорвав облачную дымку над буйной Кубанью, разбудило пёстрый лагерь казаков. Лучи его пробежали по возам с поклажей, опоясавшим по старому казацкому обычаю весь стан. Расправив плечи, поднялся Шмалько. Он положил мешок на воз, потом нагнулся, растолкал Полового.
— Ефим, подбери брюхо. Ишь, выкохал, как у доброго кабана.
Ефим протёр глаза, сел.
— Что за чертовщина приснилась мне, Осип? Ну, прямо, тьфу! Вроде подошёл до меня козел и бодает…
— Ну?
— От тебе и ну. А у того козла, Осип, знаешь чья была голова?
— Чья?
— Твоя!
— Тьфу! Были б у меня рога, я бы тебя так боднул, чтоб твоё дурное сало из пуза вылезло, — смеялся Осип.
Они спустились к Кубани, умылись. Вытираясь рукавом свитки, Шмалько спросил:
— Ты думаешь, Котляревский смирился? Он, вражий сын, наведёт сюда солдат, попомнишь меня.
— Солдат хуже черта, — вставил Ефим. — То ещё моего деда присказка. Раз ночью почудилось мне, что черт под окном. Кричу: «Дед, черт в хату лезет!» А он мне: «Не замай, абы не солдат!»
Подошел Митрий с незнакомым казаком. Под левым глазом у казака разлился огромный синяк.
