Воронов вышел из институтского двора на проспект. Посвистывал ветер. Воронов поднял голову и увидел, что в темном, уже поднявшемся с земли небе из закрутов, из спутанностей тумана наливается тугой сгусток луны. Он был мал, проступал смутно, и свет скручивался вокруг него и, дрожа, легкими рывками плыл к земле.
Воронов подумал, что вот он идет с работы, он жив-здоров, еще не стар, он мог бы радоваться тому, что небо очистилось от туч, тревожиться этой смутной луной, а девушки, юной, талантливой, нет и никогда больше не будет, и смириться с этим Воронов не мог.
Он попытался думать, так ли врачи лечили девушку, все ли сделали, он хотел бы, чтоб профессиональный интерес отвлек его, но понимание того, что сделано все и никто не в силах был помочь девушке, лишь утяжеляло утрату. Он всегда болезненно переживал потерю своих больных, но никогда так остро, как сейчас.
Они обсуждали сегодня его будущую работу, от работы этой зависела жизнь сотен тысяч и даже миллионов людей, и в тот миг, когда они говорили, растаяла жизнь этой девочки, вот с этим-то и не мог примириться Воронов. И сейчас он знал наверняка, что изменилось в нем что-то, он, конечно, будет жить дальше, ходить на работу и делать то, что он должен делать, и вместе с тем его, прежнего, привычного Воронова, быть уже не может.
Вдруг он догадался, что его особенно тревожило: его тревожил сгусток луны с раскаленными белыми закрутами вокруг, и он отвел глаза от луны, и тогда услышал подвывание ветра, и понял, отчего слышит постоянный шум. Это время укоротилось на одну частицу — частица эта была самой важной, она была стержнем времени, и без нее время уже не знало, двигаться ему вперед или назад или же остановиться, и оно остановилось.
Воронов понимал, что девушка эта могла стать замечательной балериной, могла и не стать, талант ее мог истощиться, и кроме опасностей, которые подстерегают всякого человека, ее ждали опасности профессиональные — ранняя перетренированность, травмы мышц, связок, суставов, и все могло оборвать ее танец; он же, Воронов, врач с опытом и знаниями, у него будущая работа, которая может принести исцеление миллионам людей и дать времени верный, незыблемый ход, но и зная все это, Воронов уверен был, что, если б продолжался ход этой девушки по земле, а растаял он, Воронов бы без всяких колебаний и даже радостно согласился на такую замену.
Потому что ее нет, а он есть.
И нет тети Аси и дяди Аркадия, нет мамы и брата Саши, нет Петра Андреевича Васильева и Николая Ильича Сперанского, нет однокурсника Вити Веденеева и верного друга Жоры Гуреева, их нет, а он есть, и это не по правилам, и это несправедливо. И сейчас он даже в чем-то упрекал их: вот они ушли, а его-то память жива, и быть с нею наедине невозможно.
Но то были самые близкие люди, девушка же ему чужая, он и видел-то ее один раз, однако ж Воронов чувствовал, что это самая тяжелая для него утрата.
Он проходил мимо молодежного кафе. Воронов зашел бы туда и выпил коньяку, но за стеклянными стенами, за опущенными шторами люди веселились, ели мясо, пили, танцевали, он же будет одинок и одиночества снести не сумеет.
И когда Воронов понял окончательно, что душа его больше не может выдержать, он неосознанно, как к спасению, подошел к будке автомата и бросил монету. Знал, что только это может уменьшить его горе.
И когда далеко, где-то на том конце, сняли трубку, Воронов коротко попросил:
— Таню!
— Это я.
Он не знал, живет ли она в отдельной или же в большой коммунальной квартире, ее могло не быть дома, и то, что к телефону подошла именно она, обрадовало Воронова.
— Это я, — сказал Воронов.
— Да.
— Я ничем не смог вам помочь. Я никому не смог помочь.
— Я уже знаю. Спасибо вам. Где вы сейчас?
— Это далеко. Но я хочу вас видеть.
— Да.
— Вот прямо сейчас. Я ничем не смог помочь.
— Где вы?
— В автомате.
— Это где?
— Тут, на улице. Большое дерево на тротуаре.
— Так где же?
Он назвал улицу. Он был в двухстах метрах от станции метро.
— Вы там и стойте, у этого дерева. Я сейчас приду. — И отбой.
Выйдя из будки, он увидел свет в ближайшем дворе и пошел на этот свет. Это была окруженная деревянными бортами площадка. Над ней на столбе метался фонарь. Мальчишки лет двенадцати гоняли мяч. Земля была сырая, они бегали медленно и часто падали.
Воронов, облокотясь о бортик, смотрел на их возню, он вспомнил свое детство и был им недоволен, как недоволен был и всей последующей жизнью. Он понимал, что и в детстве и во всей остальной жизни он многое бы переиграл, — хотя, верно, все равно стал бы врачом, иначе куда бы он делся со своей жалостью к слабым людям, — и Воронов даже не знал сейчас, что именно он стал бы переигрывать, и вот это-то особенно огорчало его.
В ожидании его не было нетерпения. Вернее, оно было, но Воронов сдерживал его уверенностью, что в такой вечер ему хоть в чем-то должно повезти. Хоть вот в том, что с ним рядом будет живая душа и он не будет одинок.
Улица была тускло освещена. Издалека, из тупика, в котором станция метро, шла сюда женщина, и Воронов пошел ей навстречу. Он пока не узнавал ее, но знал наверняка, что это идет Таня, он ускорил шаг, и еще ускорил, и почти побежал, сердце его заколотилось и подступило к горлу, ускорила шаг и женщина и тоже почти побежала, а он все не узнавал ее, и это могла быть чужая незнакомая женщина, идущая навстречу другому мужчине, и недалеко от фонаря они встретились, столкнулись, и в мельканье фонаря Воронов узнал ее лицо.
Он стоял чуть наклонившись, закрыв глаза, и не мог перенести сегодняшнее несчастье и сегодняшнее счастье, и они — счастье и несчастье — были так тесно переплетены, что нельзя было отделить одно от другого, и, где начинается одно и где кончается другое, отличить невозможно, и перенести это было нельзя, и он не смог даже сдержать легкого стона от невыносимого мучения нового счастья, и снова застонал, и чуть выпрямился, а она потянулась за ним, и уже отделить их друг от друга было невозможно.
Они стояли посередине тротуара, их обходили редкие прохожие, и, привыкая друг к другу, они стояли так долго, что когда Воронов открыл глаза и взглянул на небо, то увидел, что темное небо вымыто от туч и в том месте, где висел сгусток закрученного тумана, сияет полная влажная луна. Ветер стих, и лишь чуть посвистывало за глухими домами.
Они прошли под темной аркой и глухим двором вышли к станции метро, у Воронова не было пятаков, и он пошел к автомату разменять деньги. Когда он обернулся, Тани не было, и хоть он знал, что она стоит за большой колонной, но сейчас, оставшись без нее, даже и на миг, он испуганно понял, что без нее ему не пережить и этот даже миг. Она вышла из-за колонны, и Воронов поспешил к ней, он хотел осторожно взять ее за руку, но был нетерпелив, не рассчитал движения и слегка дернул руку, но Таня улыбнулась ему, и они встали на ступеньки эскалатора.
Это было плавное движение, как сон, как вальс под духовой оркестр в загородном парке, бесконечное ровное движение вниз, Таня переплела пальцами его пальцы, и он встал ступенькой ниже ее, и его глаза были вровень с ее глазами, и глаза эти потемнели за то время, что он их не видел, и лишь рыжий ободок вокруг них был так же светел, плыли мимо них наверх люди, кто-то обгонял Воронова и Таню, кто-то даже толкнул Воронова, и толкнул больно, но он не обратил внимания, потому что понимал, что у всех людей точно такая же радость, как у него, все плывут в вальсе под духовой оркестр, и у всех такие же беды, как у него, но на время этого вальса люди умело эти беды прячут.
Вагон был ярко освещен, сиденья заняты, и Воронов с Таней остались стоять у двери, люди сидели, стояли лишь они одни и потому были на виду всего вагона.
Воронов был уверен, что все люди в вагоне понимают их состояние и не осуждают их за то, что они это состояние не прячут, напротив же, он знал, что люди улыбаются, глядя на их улыбки, и мужчины завидуют ему, Воронову. Да он и сам бы завидовал тому человеку, который стоял бы рядом с этой женщиной. Но вот рядом с этой женщиной стоит он, и он долго ждал ее, скучал по ней, искал, и вот теперь нашел — и счастлив. Пусть на время пролета поезда до его, вороновской, станции метро, но он был счастлив и хотел бы, чтоб путь в этом вагоне был долгим, а всего-то лучше — бесконечным.
Движение поезда кончилось, но оно продолжилось движением эскалатора — движением наверх, — а потом было движение по ровной площади — движения разные, однако это был все тот же вальс под неясную какую-то музычку, не то это вальс «Грусть», не то «Осенние мечты» под духовой оркестр, — плавное это движение не было разбито даже и толпой, вышедшей из кинотеатра, люди обтекали их, и каждый танцевал свой танец под ту музыку, что звучала в душе каждого, но никто, пожалуй, не танцевал под «Грусть» или же «Осенние мечты», только Воронов и Таня.
