Потом было движение трамвая. Он шел по темной улице, и видны были синие вспышки от трамвайной дуги. Воронов и Таня стояли на площадке, с ними ехали студенты, вышедшие из кино — рядом с домом Воронова студенческое общежитие, — поначалу они смеялись, а затем, заметив Воронова и Таню, отчего-то умолкли; трамвай покачивало, и в тишине вдруг раздался тонкий собачий всплеск — пожилая женщина везла в большой хозяйственной сумке молодого пуделька, видна была лишь его кудлатая голова, и он, переполненный молодой собачьей радостью, время от времени тонко лаял, и тогда все в вагоне смеялись легко и радостно.
Воронов понимал, что, когда ему будет тяжело, он всегда будет вспоминать эти молодые лица, позвякивание трамвая и вспышки над дугой, старинный вальс в душе и молодого этого пуделька, беспричинно радующегося самому факту собственного существования на свете, и Воронов знал, что все это он запомнил навсегда.
Потом они прошли тускло освещенным двором, свернули в первый подъезд от угла и были дома.
Все играл старинный грустный вальс, и такая нежность к этой женщине охватила Воронова, что стало трудно дышать. От этой нежности и беспрерывного грустного вальса отчего-то даже хотелось тихо плакать, и он уже знал, что сумеет защитить эту женщину от несчастий и обид, потому что нельзя, невозможно с этого мгновения порознь, — звучи, грустный вальс, если и умирать, то вот сейчас, под эту музычку, под посвисты ветра, другого мгновения не будет, другого такого же счастья, как вот это счастье, но так хочется жить, рано, рано умирать, ведь мы такие молодые, и если сейчас не умрем, то уж и не умрем, жить, снова жить, навсегда, вместе и навсегда, и все одному человеку — такое несчастье и такое счастье — да за что же, и как перенести это счастье, невозможно, невозможно. Так и молчать, молчать, тусклы все слова, жил и умирал в одно мгновение, только долгое молчание, оно-то и лучше любых слов, и пока не разорвется одно целое — клубок счастья и несчастья — и не вспыхнет мир, не загорится свет луны, не станут снова слышны дальние подкруты ветра, пока уместными не станут хоть какие-то слова.
— Ты всегда так переживаешь?
— Нет, не всегда. Всегда так нельзя. Врачу не выжить. А как сегодня — вообще впервые.
— Хорошо, что ты меня нашел.
— Я знал, что, если не увижу тебя сегодня, мне не спастись. Так и есть. Я боялся, что если найду тебя просто так, не как сегодня, то это будет обыкновенное знакомство. Люди встретились и расстались, и ничто их не связывает. А теперь связывает — ты меня спасла. И расставаться невозможно, да и бессмысленно.
— Я ждала весь вечер твоего звонка. Мне сейчас кажется, что я тебя все время ждала. И думаю, могла бы ждать всегда. Может, это и не так, но сейчас мне кажется, что так.
— А как странно, люди живут в одном городе, знают, что одиноки, и не могут найти друг друга. Что-то им все время мешает. Сложно все.
— Но сейчас ведь не так?
— Сейчас, конечно, по-другому.
В комнате было тихо, метался фонарь на улице, и фонарь был почти вровень с окном, только чуть выше, свет его пробивал тонкие шторы и тусклыми пятнами плясал по стенам, рывками дул ветер, и, верно, снова понесло дождями, и это уже окончательно приходит глубокая осень, и это уже рукой подать до первой метели, как же это пережить время до прихода ранней весны, до легкого хруста под ногами, до теплого, ровного солнца, не пережить, не пережить в одиночку, но только вместе, вот так, вот так, дыхание замедлив, обнявшись крепче, и еще крепче, и еще, вот так, вот так, и даже еще теснее, и рук не разжимать, вот так, вот именно так до весны, до тепла, до долгого ровного солнца.
— Какой ты? Ну вот какой ты?
— Как это — какой? — удивился Воронов.
— Я три раза видела тебя, и все время ты разный. Так какой ты? В первый раз ты был одинокий человек, и я подумала тогда, что вот и я такая же, и уверена была, что мы понимаем друг друга. Как ты можешь измениться за один день. Еще сегодня днем ты был так уверен в себе, как будто ты уже все загадки на свете разгадал и все тебе ясно.
— Еще днем мне казалось, — что главные трудности позади. Вроде основное я продумал, а все остальное вопрос времени. Я должен был продумать — я продумал. Но это не так. Трудности только начинаются. Тем более что сегодня я открыл для себя простую вещь.
— И что же это такое?
— Все очень просто. Я всегда понимал, что жизнь очень коротка. Это было во мне всегда, может, поэтому я и стал врачом. Я рано начал бояться смерти. И не так смерти вообще, как именно смерти собственной. У французов есть песенка «Жизнь так коротка», и в ней говорится, что если жизнь так коротка, то нужно ей радоваться и не упускать ничего даже из самых малых радостей, и нужно быть веселым и беспечальным.
— Я знаю эту песню. Там хоть эти бодрые слова, но мелодия очень грустная.
— Да. Так для себя я всегда считал, что жизнь, и верно, коротка и проходит мгновенно, но уж коли мы появились на свет и даже живем, то и нужно проскочить это короткое расстояние достойно, не наподличав и не напакостив по пути. А сегодня, когда я ждал тебя, и даже, кажется, раньше, когда набирал твой номер, я понял, что этого мало. Я, например, понял, что нельзя спокойно ждать несколько лет, пока смогу начать новую работу. Нужно что-то делать. Это я понял, когда набирал твой номер.
— У тебя был такой тревожный голос, что я поняла — это тот редкий случай, когда я могу хоть чем-то помочь тебе.
— Вот сейчас, когда ты говорила последние слова, я вдруг понял, что бы со мной ни было, как бы одинок и несчастлив я ни был, но я встретил тебя, и этого достаточно для одного человека. Ведь в день нашего знакомства мог идти дождь, я мог опоздать на поезд и тогда бы не встретил тебя. Теперь же мне кажется, что мы никогда и не расставались. Я мог не встретить тебя, это верно, но вот же встретил, и уже это одно может сделать счастливой жизнь человека.
Воронов замолчал. Глядя в потолок, он чувствовал, что улыбается, и под мелькание фонаря, под присвисты ветра думал, что он вот только и появился на свет, он только готовится жить, а раньше жизни и не было.
Он еще не знает людей, он даже никого еще не любил — лишь несколько коротких знакомств, от которых понемногу тускнеет сердце, — сейчас же Воронов понимал, что если эта женщина оставит его, то жизнь его без нее станет не только невыносимой, но даже и невозможной. Сердце, занятое другими заботами, еще не жило, оно лишь готовилось к встрече с этой женщиной.
Мозг его тоже до прошедшего лета готовился к настоящей работе, он лишь теперь загружен полностью, а раньше работал вполсилы; Воронов не жил раньше, он лишь готовился жить, и понимание этого радовало Воронова: значит, он жив и молод, потому что, пока у человека есть ожидание лучшей жизни и надежды на нее, он жив и молод.
И снова казалось Воронову, что они знакомы всю жизнь, но только жизнь каждого была скрыта, и они лишь догадывались о существовании другой, но точно такой жизни.
— Людям нелегко расставаться, — сказал Воронов. — Да и невозможно.
— Да, и невозможно, — повторила Таня.
Воронова охватило нетерпение. Это нетерпение шло не оттого даже, что он боялся, что сотрудники не поддержат его — думать об этом было страшно, — нетерпение шло оттого, что каждый вечер он понимал: вот прошел еще один день, а они ничего не сделали, и мириться с этим не мог.
Готовясь к совещанию, Воронов каждый вечер просматривал свою картотеку — краткое содержание всех прочитанных медицинских книг и статей, — она занимала несколько ящиков его письменного стола: книги отечественных и иностранных кардиологов на английском языке, который он знал неплохо, на немецком, который он знал сносно, на французском, который он почти не знал, мог читать только медицинскую литературу.
Просматривая картотеку, Воронов видел, что все, что есть в ней, он хорошо помнит и знает. Пятнадцать лет своей жизни он потратил на то, чтобы понять сейчас, что эта картотека — лишь свод предзнаний. Знание же еще не начиналось. Просмотр картотеки даже и раздражал Воронова — сколько здесь скучного, вторичного, вздорного.
Однажды вечером нетерпение Воронова было таково, что он был близок к отчаянию. Он снова просматривал картотеку и вдруг подумал, что, может быть, и его предложения такой же вздор и такое же вторичное дело, как большинство вот этих работ.
Ведь каждый человек, если он ученый, а не проходимец, полагал, что делает нечто чрезвычайно важное, полагал, что после его книги начнется новый ход жизни — для начала жизни кардиологии, — да кто же, кто же это, садясь работать, думает, что он сделает нечто вторичное или даже халтурное? Все надеялись — и что же? Одна из десятков тысяч карточек в письменном столе доцента одной из многочисленных кардиологических клиник… Чем же этот доцент лучше тысяч других профессоров, доцентов, аспирантов, оставивших эти труды? Это погибшие нервные клетки, это скудеющая кровь, это пропавшая в пыли времени жизнь. Да чем же, чем же он лучше всех других?
