— Позвольте мне, Александр Андреевич? — спросил Макаров, когда Равченя кончила говорить.
— Да, конечно.
— Однажды в восемнадцатом веке один английский врач узнал, что какая-то старуха знахарка лечит водянку какими-то травами, — как всегда неторопливо, начал Макаров. — Но травы эти она держит в секрете. Так вот этот врач потратил десять лет на поиски нужной травы. Говорят, он перепробовал сорок трав.
— Но, Борис Васильевич, — натянуто улыбнувшись, возразил Панков, — я бы лично согласился потратить не десять, а сорок лет жизни, перебирая сорок тысяч трав, если бы мне, как этому одному врачу — будем точны, Уайтерингу, — удалось выделить наперстянку. Которая, к слову, вот уже двести лет служит нам верой и правдой и по сей день наш самый надежный друг.
— Одну минутку, — поднял руку Макаров. — Я не против поисков. Я только против негарантированных поисков. Уайтеринг выделил наперстянку, но мог ведь и не выделить.
— Но он же выделил, — уже не сдержал раздражения Панков. Несмотря на грузное медлительное тело, он обладал взрывным темпераментом холерика и сейчас не мог смириться с тем, что приходится тратить время на байки для студентов четвертого курса.
— Я только хочу сказать, что он искал в одиночку, — настаивал Макаров. — Если б он не нашел, поиски продолжил бы другой ученый. Одиночка, подчеркиваю я.
— Я это понимаю, Борис Васильевич. — Панков уже взял себя в руки и улыбнулся Макарову. — Что грустить о времени одиночек! Грусти не грусти, оно прошло. Мы потому и сидим здесь, чтобы мысль одиночки стала нашей общей мыслью.
Макаров отвернулся от Панкова и посмотрел на Воронова.
— Вы мне позволите задать вам один вопрос, Николай Алексеевич?
Воронов приготовился.
— Вам не кажется, что в предложениях о проведении исследований вы напрасно отказались от изучения «калий-натриевого насоса»?
— Совершенно справедливое замечание, — ответил Воронов. — Сейчас во всем мире эти исследования проводятся, и я считаю само собой разумеющимся, что у нас нет никаких причин отказываться от них.
— Тогда будьте последовательны, — сказал Спасский — Почему бы вам в дальнейшем, Николай Алексеевич, не составить топографические, что ли, карты сердца по нарушениям «калий-натриевого насоса», по другим обменным нарушениям? Можно ли по этим картам определять участок пораженного сердца? Это делается, но робко, а вы попытайтесь смелее, шире.
Уже выяснив отношение каждого к предложениям Воронова, говорили об отдельных недостатках будущей работы, лица скрывались в голубом дыму, уже потеряли счет времени, говорили страстно, как говорят только о главном деле своей жизни, и все время Воронов помнил, что решение Соснина неизвестно, исход сегодняшнего совещания неясен, и в нем то крепла надежда, что все будет хорошо, нет преград, которые они не сумеют преодолеть, и тогда он был благодарен этим людям и судьбе за то, что оказался среди них и радовался спорам: их наука живая — человек, который доволен собой, конченый человек, наука, состоянием которой все довольны, наука мертвая; то у него появлялось сомнение в возможности начать работу; когда же ему указывали на очевидный промах, сомнение его переходило в отчаяние — ничего, ничего не изменить, все останется по-прежнему, болезни будут бить человека влет, сгрызать безвременно, и тогда Воронов казнил себя — как же мог он не додумать все до конца, провалил стоящее дело, и тогда на помощь спешил Спасский, и снова возвращалась надежда, что они смогут начать работу.
— Что же, пора подвести итоги, — сказал Соснин. — У нас много вопросов. Сразу разрешить их нельзя. В предложениях Николая Алексеевича есть много ценного. В этом нет сомнения. В том, что мы сегодня говорили, есть много спорного, а иногда и наивного…
И Соснин начал подробно разбирать все выступления. Говорил он только по существу вопроса, входя во все его тонкости, и Воронов снова думал о том, как все-таки широко Соснин понимает все проблемы, как глубоко он знает анатомию, биохимию, физиологию сердца, и какая это большая удача для ученого иметь вот такого руководителя, и какая беда для новой работы, если Соснин откажется ее возглавлять, — необходим не только его авторитет, чтобы пробивать эту работу, но в первую очередь необходимы его знания, честность и даже осторожность.
— Сегодня мы вряд ли сможем принять окончательное решение. Я думаю, мы поступим так. Обсудим все на кафедральном совещании, и, если все поддержат Николая Алексеевича, этот вопрос будет решаться на Ученом совете. Тогда будем убеждать тех, кто может нам помочь. Сейчас же каждому из нас следует думать об этих предложениях, искать в них слабые места и заменять их местами сильными. На сегодня, я считаю, мы сделали немало.
Когда расходились, к Воронову подошел Спасский.
— Ты этого хотел, Жорж Данден, — сказал он и легко дотронулся до плеча Воронова.
— Николай Алексеевич, — окликнул Воронова Соснин и, когда Воронов подошел к его столу, спросил:
— Вы домой?
— Да.
— Тогда подождите, пожалуйста, меня. Пройдемся. Если, конечно, вы не торопитесь.
Соснин подождал, пока все разойдутся, запер кабинет, они медленно спустились по лестнице и молча вышли в институтский двор.
Кончался октябрь, ожидались заморозки, ярко светила луна, холодный блеск ее с трудом пробивал туманную толщь, и казалось, что свет луны льется не беспрерывно, но частыми, едва заметными рывками.
Они шли по аллее, ведущей от клиники к центру двора. Это был дальний путь, и Воронов понял, что Соснин выбрал его, чтобы успеть поговорить с ним о чем-то очень важном.
Воронов взглянул на Соснина — в свете луны лицо его было бледно и от вспышек света дрожало. Рабочий день для Соснина кончился, не было необходимости держать свое тело прямо, и он заметно сутулился.
Воронов понял, что Соснин очень печален, и Воронов хотел бы узнать причину этой печали, но спросить не смел. Он мог только догадываться, но сейчас ему хотелось знать точно.
— Сегодня было замечательное совещание, — сказал Соснин.
— Да, было интересно, — согласился Воронов.
— А мне вот грустно, Николай Алексеевич, — вдруг признался Соснин.
Воронов поднял голову и снова взглянул на Соснина.
— Вернее, это даже не грусть, а печаль. Я бы и рад сказать, что печаль моя светла, но это не так.
— Отчего же печаль? — все-таки спросил Воронов.
— Наверное, каждый человек чувствует подобную печаль. Если, конечно, он достаточно откровенен с самим собой. Я должен с горечью признаться вам, Николай Алексеевич, что время мое прошло. Я мог бы сказать, что песенка моя спета, но, к сожалению, я не сентиментален. Прошло только мое время и больше ничего. Это не случайный вывод, не минутная слабость, это вывод верный. Еще летом, когда вы рассказывали о новой работе, я понял ее перспективность. Но понимал только мозг, душа же всячески противилась. Поэтому-то я и говорю, что время мое прошло. Время без души — это уже бывшее время.
Они вошли в институтский парк. Вдали, у клиники общей хирургии, мерно скрипело дерево. Луна раскалилась еще сильнее, и все вокруг было залито неясным голубоватым светом. Деревья отбрасывали синие тени, и эти тени глубоко пропитывали собой сырую землю.
Горел красный свет у травматологического пункта. Снова Воронов услышал какой-то мерный звук — это скрип дерева, верно, скрипит сосна, но был еще какой-то зыбкий звук, словно глубоко, где-то за стенами, тихо звучит басовая струна, и Воронову стало тревожно.
— Я понимаю, что про это и спрашивать неловко, — сказал Соснин, — но вы простите меня. Скажите, Николай Алексеевич, вы часто ощущаете собственное время?
Воронов удивился, потому что в этот момент он узнал звук — это снова вошло ощущение времени, и времени не его собственного, но времени общего. Соснин точно угадал его состояние. Как летом, в лесу, они все чувствовали одинаково и потому до конца понимали друг друга.
— Раньше почти никогда, — ответил Воронов. — Вот только в последнее время.
— Это я понимаю.
— Раньше очень редко. Два-три раза. В последнее время чаще. Но только в самое последнее.
— Вы знаете, Николай Алексеевич, я всегда рассматривал время как терпение. Каждый его отрезок — терпение. Тогда время, соединенное вместе, можно понимать как сумму терпений. Надо терпеть, Николай Алексеевич. Да, я всегда так и считал, но вот сегодня, в этот вечер, мне больше по душе переход от терпения к надежде. Сейчас я так понимаю: частица времени — частица надежды. Время соединенное — большая надежда. Вы согласны со мной, Николай Алексеевич?
— Я не могу ответить сразу, Александр Андреевич. Это надо додумывать самому. Здесь невозможны готовые рецепты.
— Да, конечно. Как никогда я жив сейчас надеждой. Она меня и спасает. Я очень надеюсь на вас, на всех сотрудников, даже и на себя. Да, я печален, говорю себе, но ведь эта печаль только по самому себе. Однако ж всегда я так немного думал о себе, что печаль эта невелика. Куда большая была бы печаль, если б я сегодня понял, что вот скоро мне уходить, а в клинике ничего стоящего не остается, а люди, с которыми я работал столько лет, не имеют самого малого для ученого — самостоятельного мнения. Тогда бы я понял, что вся жизнь, потраченная на создание школы, была напрасной и поиски единомышленников закончились одиночеством. Тогда, я понимаю, была бы печаль не по собственному ускользающему времени, а безысходная тоска по пропавшей жизни.
