Они, кажется, даже обрадовались, что бабушка от общественности, а не от исполкома. Понизив голос, стали просить ее повлиять на доктора, чтобы он куда-нибудь продал рояль. «Пройдите, — сказали ей, — в этот зал, — и она проходила, — смотрите, сколько места он занимает, — и она смотрела. — Послушайте, — просили ее, — неудобно, в чужом доме и приходится ставить на рояль книги, сумки, а то и кастрюли. Мы же подстилаем под них газеты, — удивлялись беженки, — а Николай Евлампиевич заходит и обижается».
Они, как выяснилось, предлагали ему поднять рояль на второй этаж, хотя понимали, что сделать это невозможно, нет таких мужских сил, а потому, на их взгляд, лучше бы инструмент продать. Но Николай Евлампиевич и слышать не желал.
Бабушка размышляла практично:
— Да кому продашь-то? Война идет! Кто купит рояль!
— Пусть не боится, — отвечали ей. — Кончится война, приобретет новый! Выживать-то надо! А тут — видите — нам негде разместиться!
Курящая говорила громче всех. Странно, конечно, решать за другого человека — продать или не продать его вещь. Да и какую! Вещищу! Беженки, говорила бабушка, наступали на нее, даже горячились. «Вы же от общественности!» — шумели. «Не очень церемонились эти дамочки», — заметила она.
Ну а потом она поцарапалась, словно мышка, к Николаю Евлампиевичу в фанерную дверь. Лестница, которая вела на второй этаж, пояснила бабушка, теперь была обита фанерой до потолка, отделяя таким образом верх от низа, и там, где она начиналась, была фанерная дверца. С накладной петлей для висячего замка.
— А голубая дорожка? — спросил я.
Оказалось, никакой дорожки, голые деревянные ступеньки, давно не мытые и затоптанные!
В общем, бабушка поцарапалась, и доктор наверху сразу вскричал:
— Войдите!
Так кричат врачи из кабинетов, когда стучатся пациенты.
Но Николай Евлампиевич бабушку больной не признал. Едва ее голова появилась над лестничным провалом, сказал громогласно и твердо:
— Рояль не продается!
Но бабушка замахала руками и головой, опять употребила словечко, уже однажды пришедшее ей на ум, и пояснила, что представляет собою общественность, но доктор не утешился, а поежился.
Внизу, хотя эвакуированные не умели топить, было тепло, а здесь стояла совершенная холодрыга. Доктор сидел за вишневым столиком в углу, одетый в свое всесезонное коричневое пальто без бобрового воротника. А ноги блестели — столик был изящный, но маленький и узкий, и докторские длинные ноги высовывались из-под него, сияя новыми калошами.
— А бабочки, — не терпелось мне, — на стенках висят?
— Висят, висят, — ответила она и рассказала, как в ходе длительной и душевной беседы, которая сложилась не просто и не сразу, она выяснила, что доктор продал почти все — бобровый пристежной воротник, голубую дорожку, свои костюмы и прочую со старых лет сохраненную одежду, ценную библиотеку старинных книг и даже диковинную лампу с китайцами.
Я охнул.
— И только бабочек никто не покупает! — огорченно сказала бабушка. — И то правда, кому они теперь нужны?
Я представил себе, как бабочки висят в застекленных коробках по стенам — напоминание о далекой Африке — ох, да и осталась ли она вообще, эта Африка? — а второй этаж прежде красивого старого дома пуст и холоден. И сидит в нем высокий неразговорчивый доктор. Совсем один. Но почему — один? И тут мама, которая задумчиво и, казалось, невнимательно слушала бабушку, сказала:
— А не кажется вам странным, что доктор слишком много всего продает? Но рояль не трогает?
— Да кто его купит? — опять удивилась бабушка.
— Нет, — проговорила мама, — не в том дело. У него жена пианистка. Она больна туберкулезом. Умирает в больнице. Он покупает ей масло. Впрочем…
Мама умолкла. Мы с бабушкой переглянулись.
Чужая жизнь давалась неохотно, будто это книга с неразрезанными страницами, — нужно еще ножик взять или какой-то другой острый и тонкий предмет, чтобы разделить их, а только потом распахнуть. Но распахивать чужие жизни — не то, что книги: к этому мало кто и стремится — зачем? Не зря говорят, чужая душа — потемки. Там, в этих потемках, всякое встретиться может, разные подлости и страсти, а людям и своих забот хватает, зачем еще чужие?
Может, думал я, не потому люди друг другом не интересуются, что для каждого другого их души не хватит, а потому, что устроили при входе в собственное сердце высокие пороги, а то и целые заборы, чтобы никто через них не переступил и не перебрался. Отгородились от других!
Жалко людям самих себя, вот они и не впускают в себя посторонних. Как на военном складе: «Посторонним вход воспрещен». Или еще почище: «Осторожно, злая собака!»
Получается, человек охраняет свою душу злой собакой, не впускает в себя лишних людей, боясь, что они принесут с собой печали, которые еще утешать надо! А своих-то сколько!
Мало ли, много ли — кто знает, но это не выход и не справедливое решение, и все эти высокие заборы, за которыми норовят спрятаться люди, должны рухнуть, думал я малым своим умишком. И гореть в печах, согревая людей.
Но что же — я был так умен в своем третьем классе? Мог понимать все это? Да нет, конечно. Просто чувствовал.
Жалел доктора, не любил эвакуированных — особенно очкастую курильщицу, — которые ставят кастрюли на рояль, пусть даже и подложив газету, хотя ни разу не видел их, — и горевал, что блестящие калоши Николая Евлампиевича, может быть, единственное, что у него есть, — невольно подчеркнутый отблеск его беспомощности, не понимаемый даже теми, кому он дал приют. Не говоря уж про остальных, прохожих, чужих, и даже про меня, хотя я ведь видел его на рынке, и бабочек видел, которых он продавал, — и вот даже я не понял, не догадался, из-за чего высокий человек, умеющий быть гордым, вдруг унизительно продает бабочек, пойманных в Африке!
Жизнь продолжалась.
Дважды в день, по пути в школу и обратно, шагая домой, я миновал дом Николая Евлампиевича, всякий раз невольно им любуясь.
Отчего-то уже тогда, в малые мои годы, поселилась во мне любовь к старому — к людям, сараям, домам, составлявшим собой наш старый же городок, отставший, да тем и любезный, конечно же, от дальних столиц, которые показывали в кино — каменных, массивных, но и, как я чувствовал, весьма холодных к своим обитателям.
То ли дело у нас! Вот хотя бы и докторов дом. Весь он темно-коричневого цвета, будто правильно спеченная буханка, нет, — бери выше, — осанистый пирог. Под самой крышей, тоже пропеченной ржавчиной, сдержанный, вовсе не фасонистый, но опрятный и достойный деревянный подзор. Окна не по-северному высоки и обиты наличниками. А посреди дома, словно его ладный мужской подпоясок, простенький же подбой, ровно такой, как подзор, только двойной, с острыми уголками вверх да вниз.
Все очень просто, если не сказать — обыкновенно, но такой дом, как и мой собственный, с годами будто бы теплеет внешними своими сторонами, и, кажется, приложи даже в мороз ладошку к коричневой обивке дома, он удивительно ответит тебе не холодом, а теплом, вроде как приветом из старых времен, не видимых нам.
Почти весь наш город был таков. В безветренные дни высоко в морозное небо тянутся светлые — дровяные — дымы, такие длинные, что кажется, будто это канатики спущены с неба, и оттуда, из непомерной выси кто-то всемогущий вдувает через них в охолоделые дома тепло, чтоб не замерзли живые души. Крепкий мороз вообще любит все приукрасить, припудрить, скажем, куржой — игольчатым, тонким и чистым инеем, — которая опушает березы, тополя и вообще все растущее вверх, так что будто ты идешь по Берендееву царству-государству, а не в школу ранним утром, да только царство это не злое, а доброе. И ежели еще хрустальные деревья, теплые коричневые дома с нахлобученными шапками сверкающего снега тронет розовая ладонь ярого солнца, праздник сердцу — хоть детскому, хоть взрослому — открывается не только вдохновенный, возвышающий, но еще и очищающий.
Ты и сам в светлом этом мире кажешься себе светлее и ясней, и душа твоя исполняется ласковым морозцем славных желаний, и все видится добрым, радостным, полным чистых намерений.
Вот в такой день, способный быть утром до самого обеда, у нас не получился какой-то урок, кажется, учительница заболела, а заменить ее не смогли, и я вприпрыжку катился домой, а прямо у жилища ухогорлоноса, в далеком прошлом — Тараканища — лоб в лоб столкнулся с бабушкой.
Она двигалась, чуть склоняясь от напряжения, и платок сбился со лба, немного заслонив глаза, а потому и не увидела меня издали. За собой бабушка тянула санки, на которых я катался, когда приходила охота, и в которых меня возили на прогулку, пока был мал.
Сейчас санки были загружены дровами, колотыми полешками, и я сразу понял, что это наши дрова, которые мы привозим, сушим, пилим и колем еще с лета, чтобы зимой не околеть.
