Отец и Марчук шли домой молчаливые, словно устали после непосильной работы.
Я плелся сзади их с отцовским заступом. Благодаря этому заступу мпе удалось сегодпя побывать на столь необычном зрелище. Поэтому едва кончилось дело на дворе Терентия, я тут же взял из рук отца лопату. Отец был до того рассеян, что, кажется, и вовсе не заметил меня.
— О каком Маркеле толковал Терентий? — наконец спросил отец Марчука.
— А ты его, видать, и вправду не узнал? Это тот атаман, главарь банды, которого тебе убитым показывали. Ты пока на войне был, Терентий тут взял в приймаки какого-то родственничка. Из щенка, вишь, волк зубастый вырос. У Петлюры потом офицером был. Терентий, старая лпса, слушок пустил, что погиб приймак. Так все и считали на селе. А он за границей орудовал. Сколько раз переходил границу! Наши об этом знали. Петря у пего связным был. Да не спешили взять голубчика. Аж пока с отрядом не двинулся. В перестрелке пулю и слопал молодой атаман. Была тут у него в соседнем селе зазноба. У нее и выследили мы его.
— Кто это — мы?
— Ну, кордонники… Какая разница?.. Не сердись, только, Карпуша, все–все расскажу… Эх! Да ладно уж, слушай.
— Помнишь, приезжал ко мне в гости один человек. Я всем говорил — брат. Так все и по сей час считают, что брат. Все, кроме тебя, Гаврила, да кое–кого в городе. Учился я когда‑то с этим человеком; одно время даже квартиру вместе снимали.
На первый взгляд человек как человек. Веселый, на гитаре играл и песни наши, украинские, пел. В молодости много ли нужно, чтоб подружиться? Впрочем, недолго длилась дружба. Присматривался я к этому человеку, и чем дальше, тем больше в нем не душа, а душонка выказывалась…
Есть, понимаешь, Карпуша, такая порода людей. Кому чего, а им славу вынь да положь. Это очень плохой человек, который не о деле мечтает, а о славе. Причем безразлично какой! Лишь бы люди преклонялись, трепетали, по шнурочку ходили б… Вот и Тарасюк — так звали моего… знакомого. Учился — паршиво, бражничал, барышням своей гитарой голову кружил… Вирши ппсал — скверные, а воображал себя поэтом; пел козлиным тенорком, а уже себя видел на оперпоп сцепе. Наконец вытурили его из ученья, подался на фронт, в офицерье пробился. Поймал дурную болезнь, которую потом всю жизнь тайно лечил. Но это уже потом.
…Все, бывало, напьется, в грудь себя кулаком громыхает: это он так Украине в любви объяснялся. А что ему та Украина? Что его вышитая рубашка. Одна декорация. Пустой, бесталанный человек был. А что мнил из себя! То ли второго Петлюру, то ли самого Наполеона. Ожесточился от своей бесталанности и всему белому свету готов был мстить. Никогда человек на земле не работал, ячмень от гороха не отличит, а толковал про власть земли, про душу мужика, которого надо «вызволять». Одним словом, у Украины нет хуже врагов, чем такие друзья ее…
А годы шли. Потерял я след Тарасюка, учительствую, забыл про него. На кой ляд он мне! А тут — заявился, друг закадычный. Так, мол, и так. В Харькове очередной «Союз освобождения Украины» образовался — очередной «эсвэу», одним словом.
Вначале думал — одни шалануты да пьянчужки вроде Тарасюка. А он мне рассказывает про такие дела, что кровь в жилах стынет. Главное — их Румыния и Польша поддерживают. А толк — не меньше, не больше как свергнуть Советскую власть на Украине, оторвать ее от Советской России, сделать ее самостоятельной на словах, а на деле — запродать ее тем же польским генералам да румынским помещикам… Целая организация с подпольной налаженной связью…
— Зачем, спрашиваю, ты мне это рассказываешь? Или ты не знаешь, что я партейный.
— Знаю, говорит. Очень хорошо знаю. Именно как партейный ты мне нужен! Пока учительствуй, а там — князем будешь!..
Сам себя он, наверно, видел царьком… Понимаешь, Карпуша, каждый ограниченный и подлый человечишка полагает, что все люди господом богом устроены по их образу и подобию. Что все такие же завистливые, злые, продажные. Ограниченный человек, если он еще к тому и подлый — из себя мнит бог весть что! Все и всё — перед ним ништо. И все на свете — для него! Богатство, слава, власть… Такой человек ядом зависти готов все вокруг затопить… А прикидывается человеколюбцем, радетелем общественного блага…
Одним словом, смекнул я, что дело у них серьезное, что все они у заграничной банды, как вошь на аркане. А главное, я понял: упускать момент нельзя. Прикинулся, что поддаюсь вербовке, мол, и впрямь обижен, что чином меня партия обошла…
Короче, рекомендовал меня Тарасюк в свою «спилку», в этот союз негодяев. Взяли с меня слово, что я в селе сколочу ячейку… А главное, я понял — не за–ради ячейки, не за–ради меня ездил Тарасюк в глухое село. Главное, что тут граница. Им нужны были свои люди в пограничной полосе! Потом меня обещал взять в Харьков на «княжескую должность».
Проводил я «брата», а сам в уезд, в гэпэу. Так, мол, и так. Товарищи мой план одобрили. К ним ходить не велели. Сами, мол, явятся, когда нужно будет. Кое–какие явки мне «брат» дал в уезде… Уездным комитетом этих вызволителей и руководил… Кто бы ты подумал?
— А я откуда знаю?
— Твой поручик Лунев! А помощником у него — Леночкин убивец.
— О, пёс! — выругался отец и помрачнел.
Наморщив лоб и щурясь в задумчивости, он долго молчал.
— Странное дело, — опять заговорил отец, — хороший человек — он что‑то делает, на себя, на свой труд надеется, не рыщет, падали и крови не ищет. А вот нечисть всякая… обязательно друг дружку находит! Без банды не могут! Ты мне про своего Тарасюка говорил, а я только Лунева и видел. Его портрет прямо. До чего похожи, сволочи!
— Не беспокойся, взяли красавчиков. А до этого пришлось мне… колдовать. Вначале я все остерегался, как бы Лунев мне в душу не заглянул, как бы не заметил, что не его я поля ягода. Куда там! Он вроде Тарасюка — только себя и знает. Все для него — нули, быдло. Как он командовал мной!.. Вот тут я и вспомнил, что ты рассказывал про какого‑то поручика Лунева, который солдат по морде бил!.. Точно оказалось — он. Хамло, грубое и жестокое животное. А помощник у него был — и того почище. Своими руками бы задушил. Этот, что Лену погубил.
Однако пришлось мне терпеть этих гадов. Решил я — все по боку. Стиснул зубы. А тут Гаврил меня пропесочи–вает. От дела отбился! И то правда. Зато вошел я в доверие к этим лягушкам… Даже на ответственный съезд в Харьков вызвали!
А потом цидулю прислали. Мол, большой вооруженный отряд переходит границу. Мне вскрыть яму, вооружить ячейку, другие ячейки в соседних селах… Отрапортовал я связным: «Будет сполнено!» А сам в уезд.
Одно я не знал — что отрядом атаманит Маркелка. В лицо и я бы его не узнал. Приймак Терентия. Да тут случилось — Мария проговорилась Григорию–почтарю, а тот, не будь дураком, мне в тотчас же все и передал. Так что мы все знали: и кого ждем, и зачем гости идут к нам.
Удрал Маркелка в последний момент. Прихлопнули его. Жаль, может, еще что интересное узнали бы…
…Мать встретила нас так, будто ничего особого в селе не произошло. Только по настороженным глазам, да потому, что ни о чем не спрашивала ни отца, ни Марчука, было ясно, что и она все знает.
— Сидайте вечерять, — пригласила мать к столу учителя. — Борщ только–только из печи!
Мать жалела бессемейного учителя, никогда не упускала случая покормить его или выстирать ему рубашку.
— Ох, когда только женитесь, — озабоченно вздохнула мать, ставя перед учителем глиняную миску дымящегося борща.
— Как же я женюсь, — приглаживая волосы на голове, усмехнулся Марчук. — Жинка тогда к вам, Нина Макаровна в гости не пустит. Привык я к вашему дому!
И вдруг в туманном, набрякшем сыростью воздухе, раздалось дребезжание колокольчика. Потемневшее небо, низко стелющийся туман, сизая морось — и задорно–заливистый, добродушно–дразнящий звон колокольчика. Казалось, он играл, подразнивал и поля в пасмурных серых сумерках, и уныло глядевшие прислеповатыми оконцами хаты, и всю деревню, затаенно и недоверчиво жавшуюся к земле. Колокольчик играл, будил, подразнивал, прежде чем сообщить важную весть.
С пригорка, далеко, там, где был невидимый сейчас черный крест росстани, смутным шаром перекати–поле надвигалась городская бричка.
— Запоздалая тройка, — рассмеялся Марчук, ловя ухом далекий голос медного колокольца. — Во всяком случае, это не контрабандисты. Те первым долгом вознице: снять колокол!
— Кончилась и этим лафа. Комиссар сказал, что отныне — граница на замке, — добавил отец. — И правильно, а то ползает к нам нечисть оттудова. Бывало, в дом пускаешь хорошего человека, а он оказывается контрабандистом. Комиссар сердится, а поди раскуси их!
— Кто‑то на ночь глядя едет, — сказал Марчук.
— Никуда не денется от моего двора. Тамошня! Застава!..
Все нарастал темный шар, все ближе и быстрей накатывался на село — и вдруг как сквозь землю провалился. Я знал — это бричка сейчас спустилась в низину, где весною стояла «наша лужа». Звон колокольца, словно посерьезнел, стал задумчиво–прерывистым, наконец и вовсе умолк. Теперь вовсю залаяла наша Жучка. Марчук, которого мы с отцом было собрались проводить, вернулся.
