Катюша ждала. Буря оборвалась и жизнь затихала, как будто перешагнула грани невежества и зверства…
Это было весной, когда Наташа собиралась выписаться из городской больницы. Был приемный день и к ней приехали Петрушковы. Сам он лет сорока восьми, плотный, здоровый мужчина, в потертом пальто с плисовым отворотом. Огромный нос его с выпуклой горбинкой походил на ястребиный клюз, был красно–багровым и заметно свернутым вбок. Пушисто расчесанные бакенбарды придавали княжеский вид его лицу и делали его солидным предпринимателем. Его жена, Василиса Ивановна, выглядела старушкой. Частые побои окончательно согнул я ее. Выглядела она жалкой, запуганной, мужа осторожно, с улыбкой называла на «вы» и ни в чем не ослушивалась.
— Вы посидите здесь, Еремей Власыч, — говорила она. — А я сию минуточку за ней сбегаю.
— Отстань, — рычал Петрушков. — Пристанешь, как банный лист. Здесь, небось, не в ресторане, штоб, значит, порядок соблюдать. Мне, как почетному человеку, везде место. Поняла? Собака! Я приехал из беды человека выручать, ну, знамо, должен быть и почет, и уважение. А ты, скотина, и этого не поймешь. Дурой была — так дурой–бабой и сдохнешь. Чиво согнулась, к кому я с речью обращаюсь, ай не к тебе? Веди, говорю, куда следует, тут мне не время ждать.
— А–а–а, неудобно-с, Еремей Власыч.
— Молчать, свинья!.. Неудобно. Подумаешь, какие. Ну, показывай, где твоя красавица, я люблю покупать товар лицом.
— Вон, в той палате, что дверь открыта, Еремей Власыч.
— Ты тут оставайся, а «мы», как хозяин заведенья, пойдем туда.
Петрушков развалистой походкой обогнул коридор и, останавливаясь перед дверью, тихо спросил жену: «Которая из них? Тут их чертова дюжина наберется».
— Та блондинка, что в углу, у оконца, Еремей Власыч.
— А ну–ка, загляну. Кажется, ничего, свежая. — И, вырвав картонку из рук подошедшей жены, спокойно подошел к койке.
— Муж мой; Наташенька, Еремей Власыч, — выглядывая сзади, отрекомендовала Петрушкова.
— Цыц, дура! Мы сами знаем, как величать себя.
— Как угодно-с, Еремей Власыч, извольте-с, — раскланялась старуха.
— Брысь, говорю, ведьма!
Наташа с изумлением смотрела на него вспыхнувшими голубыми глазами. Петрушков спокойно снял картуз и несколько раз размашисто перекрестился в пустой угол.
— К вам изволил пожаловать, просить к себе-с. Бездомная вы, сказывают, пожалел, устроить к себе думаю. Вот вам платьице с пальтишкой захватил. Не прогневайтесь, хотел новое заказать–размер не знаю-с.
Наташа медленно поднялась и, как–то живо схватив его руку, прошептала:
— Спасибо, я отработаю вам за все.
— Что за счеты-с, на все бог-с. Може, и со мной так–то случится на старости лет, кому знать? А теперь собирайтесь домой. У ворот и кучер вас ждать изволит.
— Сегодня, Еремей Власыч, нельзя. Доктор меня не выписал, — голосом выздоравливающего человека протянула Наташа.
— Даа-с, нельзя, значит, — прикусывая ус, повторил Петрушков. — На чаек бы ему-с, — за одну ночь не стоит, пожалуй. Хорошо-с. Завтра извольте-с ждать к обеду, сам за вами пожалую. А что касается подарочка, получите-с.
— Спасибо, поставьте на кровать, я уберу.
— Хорошо-с, я завтра сам прибыть изволю-с. Бумаги-с, вид на жительство выправьте-с. Прощайте-с. — Петрушков тяжело поднялся с табурета и вышел. Василиса Ивановна тихо прошептала ей на ухо:
— Едва уговорила. Жалостливый он у меня, страсть, какой. Любить будет лучше, чем родную, только не ослушивайся…
Она еще хотела что–то сказать, но из коридора долетел зычный голос:
— Василиса, Василиса, тьфу, гадина!.. Тебя жду, дура–баба, — встречая ее, рычал Петрушков.
Когда они ушли, Наташа, нахмурив брови, мысленно всматривалась в мутные глаза Петрушкова, которые, как призрак, стояли перед ней.
— Посмотри, Наташенька, что они привезли тебе, — нетерпеливо настаивали сиделки с больными.
Наташа как–то неохотно открыла картонку, и ее глаза заблестели наивной радостью. В картонке лежало легкое батистовое белье и дорогое, шелком шитое платье…
— Видно, богатей, хрыч старый, и, должно, любитель за молоденькой прихлестнуть, — завистливо перебрасывались больные с сиделками. — А туфельки, посмотрите, какие, — не иначе, как атласные, а чулки шелковые…
Когда все разошлись, Наташа наскоро оделась и с улыбкой, закинув голову назад, заговорила:
— Теперь Сашка и не узнает; сердиться, небось, будет. Може, увидимся.
Но вдруг в груди ее что–то больно кольнуло и ясный образ Сашки встал перед глазами унылым призраком. Наташа, протирая глаза, останавливается на красивом наряде. Мысли, обрываются, и неведомый призрак соблазна поманил ее в мутную даль. Она тщательно оглядывала себя и не узнавала. А была она прекрасна. Живой струей по щекам ее разливался румянец и горел, как закат, золотистыми брызгами. Голубые глаза глядели ласково, как весеннее южное небо, часто покрываясь задумчивостью. Пышная грудь высоко вздымалась под шуршащей шелковой чешуей и вздымалась как безбрежное море, залитое светом луны и бархатом ночи. Тот, кто видел ее еще так недавно, пристально вгляделся ей и не узнал, если бы простые, развязные манеры и жесты, привезенные из глухой деревни, не выдавали ее…
— Завтра ты уедешь от нас; небось, никогда не встретимся, — тоскливо ныли больные.
— Зачем так? Я буду заходить к вам, проведывать, — шептала Наташа. — Страшно как–то мне, стыдно.
Простая, чуткая душа была чиста, и красивый мир роскоши казался ей чуждым, ненужным, и душил своим тяжелым предчувствием. Тоскливо глядевшие пыльные стены строго хмурились и как будто собираясь сказать «продажная», упорно молчали. Вечером, когда она вошла в коридор, больные женщины обступили ее и с любопытством выпытывали:
— Ты, Наташа, сказывают, за старика замуж пойти думаешь?
Наташа недовольно глядела на них и, закрывая глаза, точно отрываясь от мысли, отмахивалась рукой и шептала:
— В прислуги берут, полы мыть буду.
— Будя тебе, нешто хрыч старый задаром подарки возит! Неспроста. Только, вишь, ты глупенькая еще, ну и проведут.
Кто–то успокаивал ее и отгонял разговорившихся. Но Наташа больше не отвечала им. В голову ее закрались мысли о Сашке, который только один умел делиться горем и которого она понимала. Сегодня она не спала всю ночь. Пристально всматриваясь в темные стекла окон, ждала рассвета. Последняя ночь в больнице казалась ей самой томительной и большой. Больные всю ночь, как бы сговорившись, разговаривали во сне, вскакивали и кого–то ругали. Иные из них с пронзительным криком, нарушая тишину, подолгу бились в припадке.
Было еще темно, когда невдалеке протяжно завыл фабричный гудок. Наташа приподняла голову, которая от усталости тянулась к подушке. Струя новой мысли живо мелькнула в голове: «где я буду сегодня». Серое, мутное небо уже виднелось сквозь большое окно, улыбалось рассветом. Она еще с минуту глядела в далекую облачную высь, пока глаза не сомкнул могучий сон наступавшего утра. И, может быть, долго проспала бы она, если бы ее не разбудил доктор.
— Как вы себя чувствуете? — спросил он, подсчитывая пульс, который за последнее время он так часто проверял, стараясь сжать в ладони ее небольшую ручку.
— Я… я ничего, я здорова, доктор, и, если можно, выпишите меня.
— Вы нашли место, куда уйти от нас?
— На работу к Еремей Власы чу, — нерешительно отвечала Наташа.
Доктор с изумлением посмотрел ей в глаза и о чем–то задумался.
— А я думал вас у себя в больнице устроить, но… — заговорил доктор и как–то круто оборвал разговор. Помолчав, тихо сказал Наташе:
— Хорошо, выпишу.
Наташа, как очарованная, смотрела ему в глаза, ставшие туманными, неспокойными.
— Доктор, разрешите перед уходом зайти к вам. Я должна получить бумажку, без которой могут не взять меня.
— Хорошо, я вас приму в одиннадцать.
Наташа, проводив его, наскоро оделась и стыдливо вышла в коридор узнать время. В одиннадцать, набросив на себя халат, она задумчиво шла по коридору, часто оглядываясь. За шесть долгих больничных месяцев примелькались лица больных и опротивели. Подойдя к двери, привалилась к стенке, долго смотрела в высокую дверь, прислушивалась к долетавшему оттуда разговору. В голове мелькали неясные думы о Петрушковых и вставал грузный образ будущего хозяина с пушистыми бакенбардами. На сердце стало тяжело и неспокойно. Она, как бы избегая призраков, отвернулась к стене, погружаясь в нахлынувшее раздумье.
— Вы ко мне, — взяв ее за руку, тихо сказал доктор и направился с ней в кабинет.
Наташа, стыдливо оглядываясь, прикрывала новый наряд в халате.
— Я пришла поблагодарить вас.
— За что? — растерявшись, заговорил доктор, крепко сжав ее руки. — Присаживайтесь. Я только закрою дверь, да и раздевайтесь.
