Милостивая государыня, вы, я полагаю, допустите, что если бы приключилось с вами обстоятельство, подобное описанному мною, т. е. если бы, при должном отвращении с вашей стороны к клещам (хотя бы нежным к своим рождениям) и оводам, и всем породам насекомых С черными головками, рогами и другими атрибутами, одно из них поселилось бы где-нибудь по соседству вашего уха, я полагаю, говорю, что если бы приключилось с вами такое обстоятельство, вы допустите, что не легко бы вам было сразу возвратиться к прежнему спокойствию и продолжать рукоделие. Вы бы почувствовали что что-то беспокоит ваши нервы, что по вас что-то ползает. А всего хуже то что вы бы стыдились признаться в этом. Вы считали бы себя обязанною не только принимать участие в разговор, но быть веселой и любезной, а не делать никаких особенных движений, не стряхивать беспрестанно фалбору вашего платья, не заглядывать в темный угол вашего передника. Так бывает во многих случаях жизни, и без насекомых. У каждого человека своя тайная забота, отвлеченная, нечто среднее между чувством и воспоминанием, свое черное, неведомое насекомое, которое анализировать не осмеливался никто.
И так, я сидел с моей матерью, усиливаясь смеяться и болтать, как в бывалое время, но стараясь притом подвинуться вперед, хорошенько осмотреться и убежать от моего внутреннего одиночества, раздеть, так сказать, разоблачить мою душу и дознаться что, так испугало меня, что волновало, ибо и испуг, и какое-то волнение овладели мною совершенно. А матушка, всегда (Бог с ней!) любопытная во всем, касавшемся до её любимца, в этот вечер была особенно любопытна. Она заставляла меня повторять ей и где я был, и что делал, и как провожу время, и… Фанни Тривенион (которую она, этим временем, видела три или четыре раза и которую считала первою красавицею всего света) о, ей непременно нужно было знать в подробности все что я думал о Фанни Тривенион!
Отец все казался погружен в размышление. Облокотясь на матушкины кресла и держа её руки в моих, я отвечал на её вопросы, то запинаясь, то с принужденною беглостью; когда вопрос ударял мне прямо в сердце, я отворачивался и встречал взгляд моего отца, устремленный на меня. Он смотрел на меня так как, в то время, когда ребенком еще я, неизвестно отчего, мучился и сох, а он говорил: – «ему надо в школу!» Этот взгляд был исполнен заботливой нежности. Нет! мысль его в это время принадлежала не его сочинению, – он углубился в разбор последних страниц жизни существа, к которому был преисполнен всею отеческою привязанностью. Мои глаза встретились с его глазами, и мне захотелось броситься к нему на шею, и сказать ему все. Все? Читательница, я также не знал, что сказать ему, как не понимал какая черная козявка мучила меня во весь тот вечер!
– Мой добрый Остен, заметила матушка, – он кажется очень спокоен.
Отец покачал головой и раза два-три прошелся по комнате.
– Не позвонить ли, сэр, чтоб дали свечей: смеркается, а вы может быть хотите читать?
– Нет, Пизистрат, ты будешь читать, и сумерки приличнее всего для книги, которую я отворю перед вами.
Сказав это, он поставил кресло между матушкой и мною, тихо сел, помолчал несколько времени, потом, поочередно взглянув на обоих нас, начал так:
– Любезная жена, я намерен говорить о себе в то время, когда еще не знал тебя.
Хотя и становилось темно, я заметил в матушке легкий признак беспокойства.
– Ты уважала мои тайны, Кидти, нежно, честно. Пришло время, когда я могу поверить их и тебе, и нашему сыну.
Первая любовь моего отца.
– Я рано лишился матери; отец (человек добрый, но до того ленивый, что он редко даже приподнимался с своего кресла и иногда проводил целые дни в молчании, подобно Индейскому дервишу) предоставил и Роланду и мне воспитывать себя сообразно с нашими вкусами. Роланд стрелял, охотился, ловил рыбу, читал поэтов и все рыцарские книги, какие только мог найти в собрании моего отца, весьма богатого сочинениями этого рода; по нескольку раз списывал старую родословную, единственную вещь к которой отец оказывал наибольшее участие в жизни. Рано познал я страсть к занятиям более дельным, и к моему счастью, Кидти, нашел руководителя в мистере Тиббетс, который, не оскорбляя его скромности, мог бы быть соперником Порсона. По своему трудолюбию второй Будей, он говорил, как тот, что единственный потерянный день в его жизни был тот, в который он женился, потому что в этот день он мог употребить на чтение только шесть часов. При таком наставнике, я не мог не сделаться ученым. Я вышел из Университета с таким отличием, что не мог уже смотреть на мое будущее поприще в жизни без предубеждения в свою пользу.
Я возвратился к мирному крову моего отца, с тем, чтобы отдохнуть и обдумать какую мне избрать дорогу к славе. Пасторский дом стоял у подножия той горы, на вершине которой распалины замка, впоследствии приобретенного Роландом. Хотя и не питал я к руинам того романического уважения, каким был преисполнен к ним брат (ибо сны мои оттенялись более воспоминаниями классическими, нежели феодальными), но все-таки любил подняться на эту гору, с книгой в руке, и строил свои воздушные замки между развалинами, которые время разметало по земле.
Однажды, войдя на старый, заросший всякой травою двор, я увидел женщину, которая сидела на моем любимом месте и срисовывала развалины. Эта женщина была молода и, в моих глазах, лучше всех женщин, которых случалось мне видеть прежде. Словом, я был очарован, или, как говорится, околдован. Я сел в небольшом расстоянии, и стал любоваться ею, не желая даже говорить. Несколько мгновений спустя, с другой стороны развалин, в то время необитаемых, подошел высокий и важный, почтенных лет джентльмен добродушной наружности; с ним была собачка. Собачка подбежала ко мне и залаяла. Это обратило на меня внимание джентльмена и девушки. Джентльмен подошел, кликнул собаку и учтиво извинился передо мной. Оглядев меня с некоторым любопытством, он принялся расспрашивать о развалинах, о месте и о роде, которому оно некогда принадлежало, и называл имена предков, хорошо ему знакомых. Мало-помалу объяснилось что я происхожу от этого рода и что я младший сын бедного пастора, ныне, его представителя. Тогда джентльмен рекомендовался мне Графом Ренсфортс, главным землевладельцем околодка; так как он чрезвычайно редко бывал в графстве во время моего детства и первой молодости, то я прежде никогда и не видал его. Единственный сын его, молодой человек подававший прекрасные надежды, был однако ж вместе со мною в Университете. Молодой лорд много читал и хорошо занимался, и мы уже были слегка знакомы, когда он оставил Университет и отправился путешествовать.
Услышав мое имя, лорд Ренсфортс дружески взял мою руку и, подводя меня к дочери, сказал: – Вообрази, Эллинор, какой счастливый случай! это мистер Какстон, о котором так часто говорил твой брат.
Словом, Пизистрат, лед был проломан, знакомство сделано и лорд Ренсфортс, объявив мне что он приехал искупить продолжительное свое отсутствие из своих владений и намерен прожить в Комптне большую часть года, настоятельно просил меня навестить его. Я отправился к нему. Расположение лорда Ренсфортса ко мне росло: я стал бывать у него чаще.
Мой отец остановился, и увидав что мать уставила на него свои глаза, выражавшие какую-то особенную грусть, и судорожно сжала руки, привстал и поцеловал ее в лоб:
– Как тебе не стыдно, дитя моя! – сказал он. – В первый раз при мне обращался он к матери как отец. Но никогда, до этого времени, и не говорил он так важно и торжественно: у него не вырвалось даже ни одного цитата, это было невероятно; не отец мой говорил, а другой человек. Он продолжал:
– И так, я часто бывал у них. Лорд Ренсфортс был человек замечательный. Щекотливость, впрочем без малейшей примеси гордости (что довольно редко) и любовь к литературным занятиям, не дали ему принять то личное участие в жизни общественной, для которого он был одарен так щедро; но слава его ума и прямодушие дали ему не маловажное влияние, я думаю, и в составлении кабинетов; однажды, его даже убедили принять на себя исполнение важной дипломатической должности, и не сомневаюсь я в том, что он был в ней на столько несчастлив, на сколько может быть несчастлив добрый человек. Теперь он с восторгом покидал свет и смотрел на него лишь издали, из своего уединения. Лорд Ренсфортс оказывал глубокое уважение к дарованию и теплое сочувствие к молодым людям, которые казались ему одаренными им. В самом деле, семейство его возвысилось через дарование, и всегда отличалось им. Его дядя, первый в семействе пер, был знаменитый юрисконсульт; отец прославился учеными трудами; дети, Эллинор и лорд Пендервис, были высоко образованы. Таким образом все семейство усвоило себе аристократию ума. Этого не теряйте из виду, в продолжении всего моего рассказа.
