– Почему бы тебе не съесть одну такую свечку? Она бы в аду осветила тебе место твоих вечных мучений.
– Я вижу достаточно ясно, чтобы разглядеть твоё свиное рыло, хавронья ты недошпаренная. Выпьем! – крикнул Уленшпигель. Вдруг он постучал ножкой своего бокала и похлопал руками по столу, как делает тюфячник, мерно разбивая шерсть для тюфяка, только потихоньку, – и сказал:
– 'Т is (tjidt) van te beven de klinkaert! Время звенеть бокалами!
Так кричат во Фландрии, когда гуляки недовольны и начинают громить дома с красными фонарями.
И Уленшпигель выпил, звякнул своим бокалом о стол и сказал:
– 'Т is van te beven de klinkaert!
То же сделали за ним и мясники.
И всё притихло. Жиллина побледнела, старуха Стевениха увидела, что ошиблась. Сыщики говорили:
– Разве эти семеро на вашей стороне?
Но мясники, подмигивая, успокаивали их и всё громче и громче твердили за Уленшпигелем:
– 'Т is van te beven de klinkaert, 't is van te beven de klinkaert!
Старуха пила вино, чтобы придать себе храбрости.
И Уленшпигель начал опять равномерно бить кулаком по столу, как тюфячник, разбивающий тюфяк. И мясники делали то же. Стаканы, кружки, тарелки, бутылки, бокалы начали медленно плясать по столу, падали, разбивались, подскакивали, чтобы вновь упасть с одного бока на другой, и всё грознее, мрачнее, наступательнее и равномернее звучало:
– 'Т is van te beven de klinkaert!
– Ой, – закричала старуха, – этак они всё здесь перебьют.
И от страха оба её клыка ещё дальше вылезли изо рта.
И бешеной яростью загорелась кровь в душе семерых, Уленшпигеля и Ламме.
Не прекращая своего однозвучного угрожающего напева, они били равномерно своими бокалами по столу, пока не разбили их, сели верхом на скамьи и вытащили свои длинные ножи. И пение их стало уже так громко, что дрожали все окна в доме. Как яростные дьяволы, двигались они вокруг столов и вокруг всей комнаты, твердя беспрерывно:
– 'Т is van te beven de klinkaert!
Тут, дрожа от страха, встали сыщики и схватились за свои верёвки и цепи. Но мясники, Уленшпигель и Ламме вновь спрятали свои ножи, схватили скамьи, размахивали ими, как дубинами, носились по комнате, колотили направо и налево, щадя только девушек. И они разбили всё: мебель, стёкла, шкафы, кружки, тарелки, стаканы, бокалы, бутылки, без сожаления отколотили сыщиков и всё пели в такт:
– 'Т is van te beven de klinkaert!
Между тем Уленшпигель двинул Стевенихе кулаком прямо в рожу, вынул у неё из кармана ключи и, стоя над ней, насильно заставил её есть сальную свечу.
Красавица Жиллина, точно испуганная кошка, скреблась ногтями в двери, окна, занавески, стёкла, как будто хотела пролезть сквозь всё разом. Потом, мертвенно-бледная, она съёжилась на корточках в уголке; глаза её блуждали, зубы оскалились, она держала свою лютню, как бы обороняясь ею.
Мясники и Ламме говорили девушкам: «Мы вас не тронем», – и при их помощи связали дрожащих сыщиков верёвками и цепями. И те не осмелились оказать ни малейшего сопротивления, так как видели, что мясники – самые сильные, каких мог отобрать хозяин «Пчелы», – изрубили бы их на куски своими ножами.
При каждой свече, которую Уленшпигель заставлял проглотить Стевениху, он приговаривал:
– Вот эту съешь за виселицу; эту за палки; эту за клейма; эту, четвёртую, за мой продырявленный язык; эту пару, жирную, отличную, за королевские корабли и четыре галеры, разорвавшие меня на куски; эту за твой шпионский вертеп; эту за твою стерву в парче, а эти остальные для моего удовольствия.
И девушки хохотали, видя, как фыркала от ярости старуха и старалась выплюнуть свечи. Но всё было напрасно: слишком был набит её рот.
Уленшпигель, Ламме и семеро неустанно напевали всё с той же мерностью:
– 'Т is van te beven de klinkaert!
Затем Уленшпигель сделал им знак, чтобы тихо повторять напев, и под звуки его заявил сыщикам и девушкам:
– Если кто-нибудь закричит о помощи, он будет тотчас же изрублен.
– Изрублен! – повторили мясники.
– Мы будем немы, – говорили девушки, – не трогай нас, Уленшпигель.
Жиллина же всё сидела, скорчившись, в своём уголке, с выпученными глазами и с оскаленными зубами; она не знала, что ей сказать, и только прижимала к себе свою лютню.
Мясники тихо и «мерно повторяли:
– 'Т is van te beven de klinkaert!
Старуха, указывая на свечи во рту, знаком уверяла, что тоже будет молчать. То же обещали и сыщики.
Уленшпигель продолжал:
– Вы в нашей власти. Ночь темна, близко река, где нетрудно и утонуть, если вас туда бросят. Ворота Кортрейка заперты. Если ночная стража и слышала шум, она не двинется с места – для этого она слишком ленива – и решит, что собрались добрые фламандцы, распевающие за удалой выпивкой под весёлые звуки стаканов и бутылок. Поэтому не смейте пикнуть и молчите пред вашими повелителями.
Затем он обратился к мясникам:
– Вы собираетесь в Петегем на соединение с гёзами?
– Узнав, что ты явился, мы собрались в путь.
– Оттуда вы двинетесь к морю?
– Да.
– Нет ли среди сыщиков таких, которых можно выпустить, чтобы они служили нам?
– Двое из них, Никлас и Иоос, никогда не преследовали бедных реформатов.
– Мы люди верные, – заявили Никлас и Иоос.
– Вот вам двадцать флоринов, – сказал Уленшпигель, – вдвое больше, чем вы получили бы иудиными сребрениками за донос.
– Двадцать флоринов! – закричали прочие. – За двадцать флоринов мы готовы служить принцу. Король платит скупо. Дай каждому из нас половину, и мы покажем судье всё, что ты хочешь.
Мясники и Ламме глухо бормотали:
– 'Т is van te beven de klinkaert!
– 'T is van te beven de klinkaert!
– Чтобы вы не болтали слишком много, вас связанными доставят в Петегем к гёзам. Вы получите по десяти флоринов, когда будете в море; а до тех пор, мы в этом уверены, походная кухня удержит вас в верности хлебу и похлёбке. Если вы окажетесь достойными, вы получите долю в добыче. При попытке бежать вы будете повешены. Если вам удастся убежать, вы избегнете верёвки, но не уйдёте от ножа.
– Мы служим тому, кто нам платит, – ответили они.
– 'Т is van te beven de klinkaert! – повторяли Ламме и мясники, постукивая по столу осколками бокалов и черепками тарелок.
– Вы заберёте с собой также Жиллину, старуху и трёх девок, – продолжал Уленшпигель. – Если кто-нибудь из них вздумает бежать, зашейте в мешок и бросьте в реку.
– Он не убил меня! – закричала Жиллина, выскочив из своего угла, и, размахивая лютней, запела:
Промчалась ночь объятий…
Кровавым был конец…
Ведь Ева моя матерь,
Сам Сатана отец!
Старуха Стевениха и прочие чуть не ревели.
– Не бойтесь, красотки, – сказал Уленшпигель, – вы так милы и нежны, что вас повсюду будут любить, ласкать и баловать. Будете иметь долю и в военной добыче.
– Я ничего не получу, – плакала Стевениха, – я уже стара.
– Грош в день получишь и ты, крокодил, – сказал Уленшпигель, – за эту награду ты будешь служанкой у этих четырёх девушек и станешь стирать им юбки и рубахи.
– О Господи! – простонала она.
– Ты долго властвовала над ними, – сказал Уленшпигель, – ты жила доходами с их тела, а они бедствовали и голодали. Реви и стони сколько угодно, всё будет так, как я сказал.
И, смеясь и издеваясь над ней, показывая ей язык, четыре девушки говорили:
– Всякому свой черёд на этом свете. Кто бы подумал это о скупой Стевенихе. Она будет работать на нас, как рабыня! Господи, благослови господина Уленшпигеля!
– Очистите винный погреб, заберите деньги, – приказал Уленшпигель мясникам и Ламме, – это будет на содержание старухи и четырёх девушек.
– Зубами скрежещет скупая Стевениха, – говорили девушки. – Ты была жестока с нами, мы будем жестоки с тобой. Господи, благослови господина Уленшпигеля!
И, обратившись к Жиллине, они говорили:
– Ты была ей дочерью и добытчицей. Ты делила с ней плату за подлое шпионство. Посмеешь ты теперь бить и ругать нас, ты, в парчовом твоём наряде? Ты презирала нас потому, что мы ходили в простых ситцевых платьях; кровь твоих жертв – вот что такое твой пышный наряд. Разденьте её – пусть она сравняется с нами.
– Не позволю, – ответил Уленшпигель.
И Жиллина бросилась ему на шею со словами:
– Будь благословен за то, что ты не убил меня и не позволил меня обезобразить.
И девушки ревниво смотрели на Уленшпигеля и говорили:
– И он без ума от неё, как и все прочие.
Жиллина пела под свою лютню.
Мясники пошли в Петегем, ведя за собой сыщиков и девушек, вдоль по течению Лей и всё твердили по дороге:
– 'Т is van te beven de klinkaert! 'T is van te beven de klinkaert!
На рассвете они подошли к лагерю, засвистали жаворонком, и крик петуха был им ответом. Девушек и сыщиков взяли под строгий надзор. Тем не менее на третий день около полудня Жиллину нашли мёртвой: сердце ее было проткнуто длинной булавкой. Три девушки обвинили в этом Стевениху, и она предстала пред судом, состоявшим из капитана, его фельдфебелей и сержантов. Здесь она без пытки созналась в том, что убила Жиллину из зависти к её красоте и разъярённая тем, что девка безжалостно обращалась с ней, как со служанкой. И старуха была повешена и зарыта в лесу.
