Но странно: вместо привычного: «Всем встать!» – староста отдаетприказ ни на что не похожий.
Немедленно лечь на пол! Всем! Мордами вниз! Кто шевельнет глазами туда-сюда – стреляю из всех Лепажевых стволов! Стас, прекрати свои «рот-фронты»! (Подходит к Стасику, но рука его не выходит из состояния «рот-фронт») Ну, ладно, отвернись только к стенке, но пасаран, пассионарий! Венсеремус!
Гуревич входит с помойным ведром, поверх ведра накинутахолщовая мокрая тряпка. Швабру оставляет у входа. Подойдя ксвоей тумбочке, второпях снимает тряпку, из ведра достает почтиведерной емкости бутыль и устанавливает ее, прикрыв тряпьем.Глубочайший выдох.
Гуревич. Ну вот. Теперь как будто бы виктория.
Алеха (с порога). Всем подняться-отряхнуться! Обход закончен!
Прохоров. Всем лечь по своим постелям. Замечайте, психи: обходы становятся все короче. Значит, скоро они совсем прекратятся. Вставайте, вставайте – и по постелям… Так, так… А что вы тут делали? – пока високосные люди нашей планеты достигли невозможного,– чем в это время занимались вы, летаргический народ?
Вова. Нам Стасик говорил о своих цветочках… Он их сам выращивает…
Прохоров. Эка важность! Цветочки – они внутри нас. Ты согласишься со мной, Гуревич, – ну, чего стоят цветочки, которые снаружи?
Гуревич. Мне скорее надо пропустить, Прохоров, а уж потом… И без того внутри нас много цветочков: циститы в почках, циррозы в печени, от края до края инфлюэнцы и ревматизмы, миокарды в сердце, абстиненции с головы до ног… В глазах – протуберанцы…
Прохоров. Налей шестьдесят пять граммов, Гуревич, и скорее опрокинь. Потом поговорим о цветочках. Ал-леха!
Алеха. Я здесь…
Прохоров. Немедленно: стакан холодной воды. У Хохули в чемодане – лимоны, вытаскивай их все…
Алеха. Все?!
Прохоров. Все, мать твою…
Гуревич, в сущности, начиная Вальпургиеву ночь, наливаетрюмаху. Внюхивается, до отказа морщится, проглатывает.
(В ожидании своей дозы) Я думал о тебе хуже, Гуревич. И обо всех вас думал хуже: вы терзали нас в газовых камерах, вы гноили нас в эшафотах. Оказывается, ничего подобного. Я думал вот так: с вами надо блюсти дистанцию! Дистанцию погромного размера… Но ты же ведь Алкивиад! – тьфу, Алкивиад уже был, – ты граф Калиостро! Ты – Канова, которого изваял Казанова, или наоборот, наплевать! Ты – Лев! Правда, Исаакович, но все-таки Лев! Гней Помпей и маршал Маннергейм! Выше этих похвал я пока что не нахожу… а вот если бы мне шестьдесят пять…
Алеха. Может, проверить – горит?
Гуревич. Это можно… (На край тумбочки проливает немножко из своего остатка, зажигает спичку и подносит)
Тишина, покуда не меркнет синее пламя.
Прохоров (он даже не разводит свои семьдесят граммов, он держит наготове Хохулин лимон. Опрокидывает. Страстно внюхивается в лимон. Пауза самоуглубленности). Итак. Кончились беззвездные часы человечества! Скажи мне, Гуревич, из какого мрамора тебя лучше всего высечь?
Гуревич. Это как, то есть, «высечь»?
Прохоров. Нет-нет, я не то хотел сказать. (Постепенно входит в раж) Я вот что хотел сказать: с этой минуты, если в палате номер три или в любой из вассальных наших палат какой-нибудь неумный псих усомнится в богодуховности этого (тыкая пальцем в Гуревича) народа, он будет немедленно произведен мною в контр– адмиралы. Со всеми вытекающими отсюда последствиями…
Гуревич. Помаленьку, помаленьку, староста, иначе ты вызовешь переполох в слабых душах… А ты не подумал о том, что Алкивиад тоже вожделеет? Ты вот уже немножко порфироносен. А взгляни на Алеху…
Прохоров. Ал-леха!…
Алеха. Я тут. (Пока Гуревич чародействует со спиртом и водою, не выдерживает. Делает «лицо». Тренькает себя по животу, как бы аккомпанируя на гитаре. Начинает внезапно в анданте)
А мне на свете – все равно.
Мне все равно, что я г…,
Что пью паскудное вино
Без примеси чего другого.
Я рад, что я дегенерат,
Я рад, что пью денатурат.
Я очень рад, что я давно
Гудка не слышу заводского…
(Вливает в себя все ему налитое. Исполинский выдох. Пробует лихо продолжить свое традиционное)
Обязательно,
Обязательно
Я на рыженькой женюсь!
Пум-пум-пум-пум!
(По собственной пузени, разумеется)
Гуревич. Стоп, Алеха. Не до песнопений. Кругом нас алчут малые народы. А мы тем временем, сверхдержавы, пробуем на вкус то, что, вообще-то говоря, делает наши души автономными, но может те же самые души и на что-нибудь обречь… Приобщить этих сирых?
Прохоров. Еще как приобщить! Ал-леха!
Алеха. Я здесь. (Машинально подставляет пустой стакан)
Гуревич. Болван. Ты понимаешь, что такое – сирость?
Алеха. Еще бы не понять. Сережа Клейнмихель, – у него на глазах Паша Еремин, комсорг, оторвал у мамы почти все. И он теперь все кропает и пишет, кропает и пишет… Позвать его?
Гуревич. Позвать, позвать… (Наливает полстакана)
Прохоров. Клейнмихель! На ковер.
Гуревич (подошедшему Сереже). Так о чем тебе моргнула перед смертью твоя мама?
Сережа (всплакнув, конечно). Она все знала. Мамы – они всегда все знают. Что меня не допустят и не дадут снимать картину фильма про маму и Михаила Буденного, и как они крепко целовали друг друга перед решающей битвой. А свою нечистую руку приложил к этому всему Пашка Еремин, еврейский шапион…
Гуревич. Не торопись. Выпей.
Сережа, выпив, прижимает руку к сердцу, не то в знакблагодарности, не то всерьез желая уйти из этого мира.
Сережа. Я знаю, что такое еврейский шапион. Первый признак – звать его Паша. А фамилия – Еремин. Других доказательств и не надо. Он не дает мне ночью рисовать стихи и планы всего будущего…
Гуревич. У тебя это что в руках, Буденный?
Сережа. Это то, что я прячу от предателя Павлика. Это все, что я построю, когда меня выпустят. А если я чего-нибудь построю, – Павлик, злодей, все подожжет. Я вам сейчас прочитаю, но чтобы Пашку Еремина туда со спичками не подпускали…
Прохоров. Давай я прочту, зануда. А то у меня есть баритон, а у тебя нет баритона… Так-так… «Проект будущих сооружений: Дом Любви к своей Маме, Дом, где Не Гуляют до Двенадцати Ночи, а Живут с Родными, Детский Мир на Спортивной Реке. Где маленькие шпионы тонут, а большие – всплывают для дачи больших и ложных показаний».
Гуревич. Долго еще будет эта тягомотина?… Сереже больше не давать.
Прохоров. Сейчас-сейчас… (Продолжает) «Вокзал Поездов, чтобы девушки в коротких юбках стояли на подножке. И махали приходящими поездами вслед уходящим поездам».
Гуревич. М-м-м-мда… Тебя все-таки дурно воспитывали, Клейнмихель… Может быть, и прав был комсорг Еремин, расчленив твою маму?…
Сережа. Нет, он был глубоко не прав. Когда она была в целости, она была намного красивше… Вам бы только посмеяться, а ведь смеяться-то не от чего… У меня еще есть один проект, чтобы в России было поменьше смеху: Трубопровод из Франкфурта-на-Майне, через Уренгой, Помары, Ужгород – на Смоленск и Новополоцк. Трубопровод для поставок в Россию слезоточивого газа. На взаимовыгодных основаниях…
Гуревич. Браво, Клейнмихель!… Староста, налей ему еще немножко.
Староста наливает. Погладив Сережу по головке, подносит.
Сережа (тронутый похвалою, пропустив и крякнув). А еще я люблю, когда поет Людмила Зыкина. Когда она поет – у меня все разрывается, даже вот только что купленные носки – и те разрываются. Даже рубаха под мышками – разрывается. И сопли текут, и слезы, и все о Родине, о расцветах наших неоглядных полей…
Гуревич. Прекрасно, Серж, утешайся хоть тем, что заклятому врагу твоему, комсоргу, не будет ни граммулечки. Он, к сожалению, принадлежит к тем, кто составляет поголовье нации. Дурак, с тяжелой формой легкомыслия, весь переполненный пустотами. В нем нет ни сумерек, ни рассвета, ни даже полноценной ублюдочности. На мой взгляд, уж лучше дать полную амнистию узникам совести… То есть, предварительно шлепнув, развязать контр-адмирала?
Прохоров. Ну, конечно. Тем более, он уже давно проснулся, ядерный заложник Пентагона. (Потирает руки, наливает поочередно Гуревичу, себе, Алехе) Вставай, флотоводец. Непотопляемый авианосец НАТО. Я сейчас тебя развяжу, признайся, Нельсон, всетаки приятно жить в мире высшей справедливости?
