Ноги у меня от страха подкосились. Взвалил я тогда Абгара на спину, пригнул свою голову, говорю: «Теперь ты души, Абгар, души, родной ты мой, сколько влезет, так мне, сукину сыну, и надо, в селе только не рассказывай». И ведь принялся душить, не пожалел. Вижу, плохо моё дело, дай, думаю, кулаки в ход пущу. Стал я избивать его, хоть и несподручно было: он верхом на мне, извиняюсь, сидел. Успокоился мой Абгар понемногу и уехал. В селе, спасибо ему, ничего не сказал.
— Правду он говорит, Абгар?
По счёту первый председатель села, теперешний сторож, кривит улыбкой рот:
— Фактически — правду, в действительности же — неправду.
— Фактически — правду, в действительности — неправду, — пожимает плечами бидза Степан.
— Тебе этого не понять, Степан. Душить ты, конечно, душил меня, успокойся, но не в этом дело… — И Абгар обращается к слушателям: — Дело в том, что было мне тогда сорок лет, а Степану, как и сейчас, семьдесят. Что ни говори, любой сорокалетний может спокойно одолеть или, как говорит Степан, задушить семидесятилетнего. А мне нельзя было бить его, потому что семидесятилетних людей не то что бить, а словом обижать грешно. И без того, когда рядом старики, как-то стыдно делается, что тебе всего сорок, вроде бы стоишь с набитым брюхом возле своего голодного соседа.
Абгар закуривает сигарету и продолжает:
— Слушайте дальше. Учтите и то, что я был партийный, Степан — нет, я был властью, Степан — нет. И вот если бы я, сорокалетний и партийный, задушил бы, как говорит Степан, семидесятилетнего и непартийного, у Степана разве не лопнуло бы от обиды сердце? Лопнуло бы, факт. Я и дал ему немного подушить меня, чтобы не очень ему было обидно.
— Фактически так. И в действительности так, — говорит бидза Степан.
…Не посчитались, что время горячее, стрижка в разгаре, арестовали-таки пастухов. Председатель поехал в столицу просить генерала о помощи.
— Что новенького в селе? — спросил генерал.
— Ребят арестовали, четырёх сразу, это и есть наша новость. Надо тебе позвонить кому следует, другого выхода нету.
— Да-а-а… А помнишь, как мы огурцы воровать отправились? Помнишь?.. — Генерал захохотал и при этом весь заколыхался. — Помнишь, как сторож выстрелил в yас?.. Как огрел мне мягкое место солью? И штаны у меня тогда порвались. Дома и от матери ещё влетело мне… Вот тебе и огурцы! — Генерал повернулся к жене и стал рассказывать об огурцах и о своей матери.
— Хорошая была женщина, — сказал председатель, — вечная память ей… Так вот, товарищ генерал, ребят, значит, ни за что арестовали…
— А помнишь, — генерал уставился на председателя, — как мы с тобой под водопадом выкупались?.. Кажется, водопад по-вашему — чырчыр?.. Да, да, чырчыр… Помнишь, как мы под чырчыром выкупались? Вода пенилась, сшибала с ног, и всё равно мы влезли в неё… Ах, чырчыр, чырчыр! Как там наш чырчыр?
— Чырчыр? — сказал председатель. — Пастухи под ним овец купают, вода чистая. А ты всё помнишь, товарищ генерал, я вот не всё помню… Ребят, товарищ генерал, ни за что арестовали.
— А как однажды, — сказал генерал, — в лесу поросёнка зарезали мы, помнишь? Проголодались, есть было нечего, мы и зарезали поросёнка и съели… не помню, чей был. Без соли, можешь себе представить? — Генерал повернулся к жене: — Без соли съели, соли не было.
— Да, да, — оживился председатель, — вот и ребята: проголодались и овцу зарезали. А их за это…
— Кто там с нами ел? — продолжал вспоминать хозяин дома. — А! Аваг. У него ещё кабан был — на волков бросался… Ну как там теперь этот кабан?
— Кабана не помню, — сказал председатель, — давно дело было. Зарезали, наверное. А Аваг арестован.
— Почему арестован?
— Не только Аваг, ещё три человека арестованы, всего четверо. Они овец зарезали — овец Реваза. Реваз сам не жалуется, а ребят вот арестовали. В такую-то пору! Ты же помнишь, товарищ генерал, сколько у нас в эти дни работы?! Одного из наших следователь вдобавок ещё и избил. Я жаловался на следователя, не обратили внимания: преступление, сказали, влечёт за собой наказание. Это, конечно, так, но ведь никакого преступления не было. Верно, товарищ генерал?
— Нехорошо получилось, — промолвил генерал, подойдя к телефону. Он уже хотел было поднять трубку, но вдруг спросил: — Брюки у Авага есть? Я хочу сказать, какие брюки носит Аваг?
— Обыкновенные, товарищ генерал. Какие же ещё он должен носить?
— Значит, те, которые я ему подарил, износил уже… — И генерал рассказал жене и председателю. После войны Аваг, ну, просто без штанов ходил, и он, генерал, отдал ему одни из своих штанов. — Износил, значит, Аваг мой брюки.
— Не успел износить, невестка ему новые сшила, товарищ генерал. А твои Аваг отдам другому, Павле, есть у нас такой. И когда Павле стал носить твои брюки, его майором прозвали. Теперь этот Павле, товарищ генерал, в твоих штанах в камере сидит.
— Погоди, погоди. Как же так?.. Я ведь в то время подполковником был?
«Самая тяжёлая вещь на свете — что?»
«В каком смысле самая тяжёлая? Среди металлов?»
«Хотя бы среди металлов».
«Среди металлов — свинец».
«Так вот, тяжелее этого самого свинца — благодарность».
«Самая тяжёлая вещь на свете, дорогой Завен, и среди металлов и вообще — штаны подполковника».
— О чём это мы говорили? — подумал вслух генерал. — Да, об Аваговом кабане. Зарезали его, говоришь? Жалко, хороший был кабан. Таких кабанов беречь надо. Откармливать их надо и на волков натравливать. Бели б я был там, я не позволил бы резать. Во — клыки были! — Генерал показал жене, какие у зарезанного кабана клыки были. — Как ятаганы!
«Чёрт бы тебя побрал, генерал! Что же это такое, значит, я так и не добьюсь твоего звонка?» — подумал председатель и обратился к генеральской жене:
— Да, вот как этот нож клыки были. И представляете, теперь хозяин этого кабана вместе с тремя другими пастухами в камере сидит.
— Любопытно, — улыбнулась генеральша и, почувствовав, что одного этого слова мало, скучающе осведомилась: — А кабан, что это такое?
— Кабан?.. — Генерал минут пять заливался раскатистым смехом, потом, продолжая смеяться, проговорил: — Кабан — это дядя… коровы, как бык — муж коровы, а овца — тётушка козла…
Потом генералу позвонили. Он взял трубку и сказал:
— Прошу запомнить, кабан — дядя коровы… ха-ха-ха!
Потом сказал, что нет, вечером они никуда не собираются, будут дома.
— Товарищ генерал…
— Значит, имело место воровство?
— Ну да. Только какое же это воровство, товарищ генерал… какое у нас может быть воровство, ты ведь знаешь наших.
Генерал снова залился смехом, добродушным смехом сытого человека.
— Я наших хорошо знаю, быка съедят и скажут: «Ну, съели, а что тут такого, чего это вы так расшумелись?»
— Верно, товарищ генерал!
— Я же говорю: глазом не моргнут — буйвола съедят. «Ну съели, — скажут, — что тут такого?»
— В самую точку попал, товарищ генерал, — засмеялся председатель, — глазом не моргнут — буйвола съедят…
— Я и говорю: трактор слопают, и то хоть бы хны. Хорошие у нас в деревне люди! И ведь не меняются, всё такие же.
— Что вы, товарищ генерал, некогда им меняться, работают они. В этом году, товарищ генерал, колхоз с гектара тридцать центнеров зерна получил, от ста овец сто двадцать ягнят получил, с каждой яблони — пятитонку яблок, про мёд и не говорю. Да и то сказать, товарищ генерал, какое ещё село своего генерала имеет, это же такая для нас гордость! Ну, мы иногда и поминаем вас шашлычком. Село, которое имеет своего генерала, разве побоится неприятностей… из-за каких-то несчастных трёх-четырёх овец?
— Да-а-а, — сказал генерал, зевнул и ещё что-то сказал.
— Что, товарищ генерал, не расслышал? — Председатель подался в сторону генерала.
Генерал похлопал себя по рту:
— Некрасивая, говорю, вещь получилась. Вы что же, не знаете, что нельзя резать чужих баранов?
Потом председатель так заскучал, что даже примирился с мыслью о том, что, возможно, ребятам придётся года два отсидеть; это не показалось ужасным председателю, можно сказать, даже приятным показалось. Он взял свою шапку, а генерал, стоя в дверях, сказал ему вслед:
— Когда приезжаете в город, прямо к нам, стесняться не надо. Видите, с Софьей Григорьевной невозможно беседовать о селе. Заходите, посидим, поговорим. А кабан, — генерал зевнул, — двоюродный брат коровы, мадемуазель Софи.
Это был не суд, а сплошной смех. Сначала в зале было только несколько человек, потом эти несколько человек расхохотались, и возвращавшиеся из кино люди решили поглядеть, в чём там дело. Ну и потеха была! Разом поглупел весь Антарамеч! Судья задавал вопросы, обвиняемые отвечали, а зал покатывался с хохоту. И судья так издевался над обвиняемыми, а зал так хохотал, что человеку становилось стыдно, что он антарамечец: «Господи, до чего же я отстал от жизни!»
