Лаугу она нашла не сразу. Дочери не было ни в молочне, ни у теплого очага в кухне. Шаркая ногами, Маргрьет заглянула в темноту чулана и повыше подняла свечу.
– Лауга?
Из угла, где стояли сдвинутые друг к другу бочонки, донесся едва слышный шорох.
– Лауга, это ты?
Пламя свечи заплясало, бросая тени по стенам, и наконец высветило за наполовину опустошенным мешком с припасами неясную человеческую фигуру.
– Мама?
– Лауга, что ты здесь делаешь?
Маргрьет шагнула ближе, поднесла свечу к лицу дочери.
Лауга зажмурилась от яркого света и поспешно встала. Глаза ее были красны.
– Ничего.
– Ты расстроена?
Лауга вздрогнула и поспешно протерла глаза.
– Нет, мама.
Маргрьет окинула дочь испытующим взглядом.
– Я тебя искала, – сказала она.
– Мне просто захотелось немного побыть одной, вот и все.
Мгновение они смотрели друг на друга в неверном свете оплывающей свечи.
– Тогда иди спать, – наконец промолвила Маргрьет. Вручила Лауге свечу и молча вышла вслед за ней из чулана.
* * *
Не было никакого набитого кошеля. Фридрик так и не нашел денег, которыми так жаждал завладеть. Агнес, Агнес, где он спрятал деньги, в сундуке? Поздно, мои пальцы уже покрыты скользким китовым жиром, жир уже втерт в половицы и смешался с натекшей на пол кровью, я уже швырнула в эту смесь лампу, и Сигга пронзительно закричала, услышав звон бьющегося стекла.
Меня пытаются накормить, но, Тоути, я не могу есть. Не корми меня, или я тебя укушу, укушу руку, которая кормит меня, которая отказывает мне в любви, которая покидает меня. Где мой камушек? Ты не понимаешь! Мне нечего сказать тебе – где вороны? Йоуас отослал их прочь, они больше не говорят со мной, это нечестно. Видишь, что я делаю ради них? Жую камни, крошу зубы о камни, а они все равно не говорят со мной. Только ветер. Только ветер что-то говорит, но речи его бессмысленны, он воет и причитает, словно вдова всего мира, и не станет ждать ответа.
Ты сгинешь бесследно. Не будет последнего приюта, не будет похорон, будет лишь непрерывное рассеяние, путешествие окольными путями, куда угодно, только не домой, ибо дома нет, есть лишь этот холодный остров, и твоя темная душа рассеется по нему, и ты переймешь вой ветра и станешь вторить его одиночеству, ты не найдешь дома, ты уйдешь, безмолвие заберет тебя, втянет твою жизнь в свои черные воды и породит звезды, быть может, похожие на тебя, но если и так, они этого не скажут, они не назовут твое имя, а если никто не назовет твоего имени, ты забыта, я забыта.
* * *
В ночь перед казнью все обитатели Корнсау собрались в бадстове. Заплаканная Стейна принесла все лампы, какие сумела найти, зажгла их и расставила по комнате, чтобы разогнать тени, затаившиеся по углам. Слуги расселись по своим кроватям, привалившись спиной к стене, и безмолвно глазели на Тоути и Агнес, которые сидели, прижавшись друг к другу, у нее на постели. Они держались за руки, и преподобный что-то шептал Агнес. Она неотрывно смотрела в пол и дрожала всем телом.
Вернулся, задав корм скоту, Йоун, опустился на кровать рядом с Маргрьет и нагнулся, распутывая завязки на башмаках. Маргрьет отложила вязанье, встала, помогла ему снять куртку и замерла, продолжая держать ее.
– Мама!
Стейна, сидевшая рядом с Лаугой, встала; Лауга осталась сидеть, бесстрастно глядя, как пляшет огонек на фитиле ближайшей лампы.
– Мама, дай я заберу куртку.
Маргрьет поджала губы и молча отдала мокрую куртку Стейне. Затем медленно опустилась на колени и, подавляя кашель, передвинулась ближе к кровати. Дочь безмолвно смотрела, как она засунула руку под кровать.
– Стейна, – позвала Маргрьет.
Та нагнулась и помогла матери выволочь из-под кровати раскрашенный сундук.
– Поставь его вот здесь, рядом с Йоуном.
С видимым усилием Стейна подняла тяжелый сундук и водрузила его поверх одеял. Взлетело облачко пыли. Стейна смотрела, как Маргрьет откинула железный засов. В сундуке лежала одежда.
Искоса глянув на Агнес, которая, дрожа всем телом, прижималась к преподобному, Маргрьет запустила руку в сундук и достала платок из тонкой шерсти. Без единого слова она подошла к кровати Агнес и, кивнув Тоути, набросила платок на ее плечи.
Тоути взглянул на Маргрьет в свете лампы и натянуто улыбнулся. Лицо его было серым.
Все молча наблюдали за тем, как Маргрьет, решительно поджав губы, продолжает рыться в сундуке. Она вынула темную юбку с вышитым узором по подолу и бережно положила ее рядом с собой на одеяла. За юбкой последовали белая хлопчатая сорочка, расшитый корсаж и, наконец, полосатый фартук. Маргрьет разгладила ладонями складки на ткани.
– Мама, что это значит? – спросила Стейна.
– Это – самое меньшее, что мы можем сделать, – ответила Маргрьет. Она оглядела комнату, словно ожидая услышать возражения, затем со стуком захлопнула крышку сундука и жестом велела Стейне убрать его назад под кровать.
Мгновение Маргрьет стояла неподвижно, глядя в другой конец комнаты, где сидела на своей кровати Лауга. Затем в несколько стремительных шагов пересекла бадстову и протянула руку.
– Дай сюда брошь, – сказала она. Лауга подняла глаза, рот ее приоткрылся. После секундной заминки она встала и, нагнувшись, пошарила под кроватью. Затем медленно вручила матери брошь и села на место, смаргивая слезы. Маргрьет вернулась и положила серебряную брошь поверх разложенного на одеялах корсажа. Затем взялась за свое вязание.
* * *
Снегопад прекратился, и в мире прекратилось всякое движение; облака зависли в стылом воздухе, точно мертвые. Движутся только вороны да люди из Корнсау, но я не могу отличить одних от других: все они в черном, все безостановочно кружат около меня, дожидаясь пищи. Куда девалось время? Ушло вместе с летом? Я осталась вне времени. Где преподобный? Ждет у реки в Гёйнгюскёрде. Высматривает скелет среди мха, среди лавы, среди пепла.
Маргрьет тянется ко мне, берет мою руку в свои, стискивает так, что становится больно, больно.
– Ты не чудовище, – говорит она. Лицо ее раскраснелось, она кусает губы, впивается в них зубами. Ее пальцы, сплетенные с моими, на ощупь горячие и сальные.
– Меня хотят убить. – Кто это сказал? Неужели я?
– Агнес, мы будем помнить тебя.
Маргрьет сдавливает мои пальцы еще сильнее, так, что я готова заплакать от боли, и вот уже плачу. Я не хочу, чтобы меня помнили, я хочу быть здесь, живой, во плоти!
– Маргрьет!
– Я здесь, Агнес. Все пройдет, девочка моя. Девочка моя.
Я плачу, и рот мой открыт, что-то не дает мне дышать, я почти давлюсь и наконец выплевываю. На снегу лежит камень, и я смотрю на Маргрьет и вижу, что она ничего не заметила. «Этот камень был у меня во рту», – говорю я, и Маргрьет морщится, потому что не понимает. Времени объяснять нет, она уже передала мои руки Стейне, словно я реликвия или облатка, и все они причащаются мною, а пальцы Стейны холодны. Она выпускает мои ладони и обвивает руками мою шею. Ее всхлипывания громко отдаются у меня в ухе, но я приникаю к ней, потому что она теплая, а я не могу припомнить, когда в последний раз меня обнимали вот так, когда хоть кому-нибудь захотелось прижаться щекой к моей щеке.
– Мне так жаль, – слышу я собственный голос. – Мне так жаль.
Вот только я не знаю, о чем жалею. Слова срываются с губ у всех пузырьками воздуха, и последние мои силы уходят на то, чтобы не плакать, судорога скручивает позвоночник оттого, что я стараюсь не плакать, но я плачу, слезы текут по моему лицу, не знаю, может быть, это слезы Стейны. Все мокрое, повсюду вода. Это море?
– Меня утопят? – спрашиваю я, и кто-то качает головой. Это Лауга. «Агнес», – говорит она, а я говорю: «Первый раз, когда ты назвала меня по имени», – и это правда, она скрючивается и оседает, словно я ударила ее ножом в живот.
– Думаю, нам пора, – говорит Тоути, и я хочу повернуться к нему, но не могу, потому что все мы под водой, а я не умею плавать.
– Давай. – Кто-то берет меня за руку, и я отрываюсь от земли. Небо становится ближе, и на долю секунды я взлетаю почти к самым облакам, но потом понимаю, что меня посадили на лошадь и, словно труп, повезут к месту погребения, словно покойницу, засыплют землей, словно камень, бросят в могилу. В небесах – вороны, но что за птица летает под водой? Какая птица может петь, если камень не слышит ее песни?
Натан наверняка знает. Не забыть бы спросить у него.
* * *
Снег укрыл долину, точно льняная простыня, точно саван, ждущий, когда в него канет мертвая плоть обмякшего над головой неба.
Все кончено, подумал Тоути. Он пустил кобылку галопом и нагнал коня, на котором везли Агнес. Держа поводья одной рукой, он стащил с другой перчатку и потянулся, чтобы похлопать Агнес по колену. И тут же в нос ударила горячая вонь мочи. Агнес глянула на него широко открытыми глазами. Зубы ее безудержно стучали.
– Извините, – почти беззвучно проговорила она.
