Абель просил Донована предпринять все, что можно, к отмене этой дискриминационной меры. Но Донован, получив предварительно официальное указание министерства юстиции, ответил: «По нашему закону переписка для вас является привилегией, а не правом. Я не представляю себе каких‑либо практических мер, которые можно было бы предпринять в связи с этим вопросом».
Делать нечего. Но Абелю трудно было смириться с такой несправедливостью.
В своем обстоятельном ответном письме он обвинял американские власти в лицемерии. В частности, он писал: «Касаясь моей переписки, мне трудно быть объективным, поскольку, вполне естественно, мне больно потерять всякую связь со своей семьей. Я не могу не думать, что эта мера рассчитана как дополнительное наказание сверх того, что мне назначено судьей.
Как вы пишете, для заключенного переписка с семьей является привилегией. Тем не менее, переписка поощряется администрацией, и это отмечено в тюремном Уставе».
Абель далее указывал, что заключенных обычно лишают переписки лишь в качестве меры наказания за нарушение тюремного режима, но к нему это не относится. Таким образом, ни практическими соображениями, ни юридически, ни в моральном отношении решение о лишении его права переписки не могло быть оправдано.
Донован назвал эти замечания «здравыми». Но все доводы Абеля остались гласом вопиющего в пустыне.
Да, по правде говоря, что мог сделать Донован? Добиваться отмены этого административного распоряжения через суд? Это было бы совершенно беспрецедентным и бесполезным занятием. Оно могло только повредить Абелю при предстоящем повторном рассмотрении его апелляции в Верховном суде.
Пришлось смириться. Но Рудольф Иванович еще долго страдал от этого нелепого запрета. Он не ответил на два письма Донована, объяснив это впоследствии тем, что у него «пропал вкус к письмам».
Абель обладал несомненным даром быстро устанавливать контакт с людьми. Скажем, не так‑то легко подчинить своему влиянию руководителя шайки гангстеров, человека с необузданным нравом, привыкшего повелевать другими. Абелю это удавалось.
Как‑то у него в камере появился новый арестант. Это был Винсент Скуиллант, известный под кличкой «Джимми».
Скуиллант считался королем вымогателей и пользовался уважением среди бандитов, так как был крестником Альберта Анастазия, шефа «фирмы», занимавшейся организацией убийств, конечно, за приличную плату. Но однажды, в октябре 1957 года, Анастазия был застрелен в кресле у парикмахера, и после этого дела у «Джимми» пошли все хуже и хуже, и, в конце концов, он оказался в тюрьме.
Скуиллант был очень расстроен этим обстоятельством. Первое время он метался по камере как зверь в клетке. В конце концов, это стало раздражать Абеля, так как мешало ему решать математические задачи.
Абель решил погасить эмоциональное возбуждение Скуилланта физическим утомлением. И Скуиллант принимает совет Абеля хорошенько почистить камеру, «чтобы сохранить свою физическую форму».
Когда надзиратель услышал о желании Скуилланта заняться чисткой камеры, то отнесся к этому скептически, но щетку и порошок для мойки все‑таки дал. И с удивлением наблюдал, как «Джимми» ежедневно часами скреб стены и пол камеры.
Чтобы как‑то компенсировать его усилия, Абель предложил Скуилланту научить его французскому языку. И без каких‑либо учебных пособий они добились неплохих результатов.
— Пожалуйста, Рудольф, — спросил Донован, — зачем такой обезьяне, как Скуиллант, французский язык?
Абель не спеша поправил свои очки и ответил:
— Откровенно говоря, господин Донован, я и сам не знаю. Но что я еще могу делать с этим парнем?
Некоторое время спустя Скуилланта перевели в другую тюрьму, а Абель сожалел, что успел пройти с ним только активные французские глаголы.
Так в непрерывном труде и в сопротивлении нажиму, которому он в различных формах постоянно подвергался, проходили у Абеля дни в атлантской тюрьме. Дни складывались в месяцы, месяцы в годы, а рассмотрение его дела все еще продолжалось. Теперь уже в Верховном суде, куда по требованию Абеля Донован направил жалобу на решение апелляционного суда.
13 октября 1958 г. Верховный суд США согласился истребовать дело Абеля, но сводил свое вмешательство к рассмотрению двух конкретных вопросов, касающихся конституционных ограничений при производстве обысков и арестов:
Можно ли считать допустимым обыск без ордера, если он связан с арестом, осуществляемым на основе иммиграционного законодательства, а не уголовного?
Могут ли захваченные при обыске предметы быть приняты как вещественные доказательства, если они не связаны с арестом, произведенным на основе ордера или предписания, выданного иммиграционной службой?
Началась новая стадия составления записок и контрзаписок, в которых защита и обвинение излагали Верховному суду свои позиции по этим вопросам.
25 февраля 1959 г. Верховный суд США приступил к слушанию дела Абеля. Председательствовал сам Уоррен, председатель Верховного суда. Кроме него в рассмотрении дела принимали участие члены Верховного суда: Блэк, Франкфуртер, Дуглас, Кларк, Харлан, Бреннан, Уиттэкер и Стюарт. Всего девять человек.
В качестве представителя обвинения выступал заместитель министра юстиции Соединенных Штатов Дж. Рэнкин.
Донован вновь повторил свои доводы о неправомерности использования судом вещественных доказательств, добытых в результате обыска, произведенного без законных оснований. «Осуждение этого человека за преступление, наказуемое смертной казнью, на основе доказательств, добытых подобным путем, — говорил, обращаясь к судьям, Донован, — следует просто сопоставить с незамысловатыми, но обязательными для нас предписаниями Четвертой поправки: «Право народа на охрану личности, жилища, бумаг и имущества от необоснованных обысков или арестов не должно нарушаться…»
Защита особенно настаивала на принципиальном значении рассматриваемого судом вопроса, независимо от того, чье дело рассматривается в данный момент.
Обвинение также придерживалось своего старого тезиса, утверждая, что не следует проводить различия между арестами в целях депортации и арестами за совершенные преступления. А, следовательно, заключал Рэикин, «должны существовать какие‑то (!?) полномочия производить обыск в связи с арестом, осуществляемым по ордеру иммиграционных властей».
Заместитель министра юстиции подчеркивал, что рассматриваемое дело связано с вопросами национальной обороны.
После выступления сторон суд принял апелляцию к рассмотрению.
23 марта (автор умышленно приводит даты, чтобы читателю легче было проследить всю невероятную, с точки зрения советского законодательства, волокиту, с которой столкнулся Абель в американском суде) Верховный суд вынес решение снова заслушать стороны по этому делу 12 октября (!?). Да, да. Это не описка и не опечатка; новое слушание сторон назначалось через семь месяцев!
Донован, склонный обычно к восхвалению американской судебной процедуры и весьма сдержанный, когда дело касается критики американского суда, и то не выдержал. Он назвал это решение «по меньшей мере, весьма необычным», «удивительным» и даже «непостижимым».
Однако Абелю ничего не оставалось делать, как опять ждать.
Он решил уладить кое — какие свои личные дела и обратился к Доновану с просьбой отправить его вещи семье. Осторожный Донован, чтобы обвинение в случае отмены приговора не могло заявить о том, что вместе с вещами уплыли за океан и какие‑то вещественные доказательства, потребовал от Министерства юстиции тщательного предварительного осмотра вещей и официального разрешения на их отправку.
Сотрудники ФБР, «проявляя высокое искусство», как иронизирует Донован, с явным удовольствием «начали распарывать, разрывать, выдергивать, трясти, тянуть, раскалывать» вещи Абеля. Им «удалось обнаружить» в бумажнике Абеля маленький кусочек тонкой, как папиросная бумага, пленки с нанесенными на нее пятизначными цифрами.
Когда Абель узнал об этом, он вначале расстроился.
— Вы меня изрядно потрясли, — сказал он Доновану. И, подумав, добавил: — Я не припоминаю, чтобы оставлял такую вещь в этом бумажнике. Все это мне кажется очень подозрительным; я хочу сказать, почему они через восемнадцать месяцев делают, такое открытие?
В дело Абеля находка ничего нового не вносила, так как расшифровать найденный текст ФБР все равно не смогло. Но Абеля беспокоило одно — не сделано ли это для того, чтобы как‑то скомпрометировать защиту перед Верховным судом?
И все же «находка» послужила поводом к новой волоките. Прошло семь месяцев, прежде чем министерство дало свое разрешение, и вещи были отправлены. Но в каком виде! И далеко не все. Так, например, по сообщению ФБР, гитара «пришла в состояние полной негодности в результате ее осмотра, преследовавшего цель обнаружения микроточек». Совершенно испорченным оказался и фотоаппарат.
