Горы дышат огнем - Веселин Андреев

На этапном пункте в Горна Оряховице, куда нас привезли, камеры были забиты арестованными. В нос ударила вонь, нечем было дышать. Едва открыли дверь, как навстречу нам бросился какой-то страшный человек. Штаны с него сваливались, руки были связаны. Окровавленный, он кричал что-то непонятное. Мы было отпрянули, но нас вместе с ним пинками загнали в камеру. Весь пол и нары были загажены. Безумный все бросался на нас, пока мы с трудом не успокоили его...

В Попово в подвале по колено в грязной воде содержались изможденные люди. Их не выпускали оттуда сорок дней, а потом, как нам стало известно, расстреляли.

Нас разбросали по селам. Мы попали в Паламарцы. Поставили на квартиру к одному пьянице. Ты бы видел, какие люди бывают! Пропил он свои двести декаров [135], и дома у него больше ничего не осталось.

Как-то ночью пришли два человека и оставили нам целый мешок продуктов: «Не бойтесь, мы за вами присмотрим!» Только благодаря этому мы и уцелели...

Христо Тороманов жизнью своей заплатил за верность. Не выдал он, что его пастушеская хижина, где он жег древесный уголь, является партизанской базой. Этот простой беспартийный антифашист остался верен сентябрьским и апрельским событиям, не мог он стать и полицейским доносчиком, как ему это предлагали. «Доблестный генерал», не колеблясь, приказал расстрелять Христо Тороманова, отца пятерых детей, и Ивана Кривиралчева, шестнадцатилетнего патриота из Копривштицы...

Ваньо с трудом вытаскивал ноги из глубоких провалов, которые оставляли в снегу тридцать солдат из «охотничьей» роты, шедшие цепочкой, след в след. Руки его были свободны, не связали его и с бай Христо. Объяснялось все просто: куда они побегут, если вокруг снегу по пояс? Солнце слепило. Таким ярким оно может быть только в горах. Вдруг у Ваньо потемнело в глазах, закружились в хороводе стволы буков, а река заблестела будто прямо над головой. Солдат ударил его прикладом, и Ваньо остановился. Ударов он уже не ощущал, но ему хотелось закричать, когда они начали бить бай Христо Тороманова, однако сил не было. Худой, в рваном сером пальто, с посиневшим, помятым, почти неузнаваемым лицом, бай Христо еле шел. Уже в первый день его так страшно избили, что он хотел выброситься из окна на солдатские штыки. Товарищам с трудом удалось удержать его. А зачем? Чтобы только дольше мучиться? И тело, и сердце Ваньо будто уже и не испытывали больше боли, но его охватывало отчаяние, когда он вспоминал о пятерых детях этого несчастного угольщика.

«Может быть, нас не убьют? — думал Ваньо. — Сказали, поведут в Стрелчу. Но почему этой дорогой, через горы? И пешком? Нет, засветло не убивают. Наверняка хотят, чтобы мы показали партизанскую землянку под Бунаей. Как бы не так!..»

Черный тулуп из домотканого грубого сукна был слишком тяжел для него, но в нем он чувствовал себя старше, почти взрослым мужчиной, и ощущал, как что-то родное защищает его (тулуп был отцовским). В действительности же он выглядел в нем совсем маленьким. Поручик, молодой, высокий, упитанный, опять остановился и принялся рассматривать его: паренек весь потерялся в своем широком тулупе. Было что-то очень печальное в этом мальце. И дело тут не только в тулупе. Лицо мальчишки почернело — совсем его замучили. Чтобы подавить в себе человеческое чувство, которое он вдруг испытал к этому парнишке, поручик вспомнил свои же слова: «Такого закоренелого гада я еще не видел». Эту фразу знали все стражники и агенты... Знал ее и Ваньо и тайком гордился такой оценкой.

— Шагай, не то вырву тебе кадык! — Поручик стукнул его по голове. Паренек зарылся руками в снег, но тут же выпрямился. «Как им не надоело?»

Поручик рванулся вперед. Согласно приказу он должен был расстрелять Кривиралчева. И что же? Его можно убить, но нельзя сломить...

...На третий день после ареста Ваньо бросили в большой школьный класс. Длинный стол, стул, чернила, двадцать белых листов. «Пиши все — от начала до конца!» — подтолкнул его к стулу агент и вышел. Прямо перед Ванью стояли его товарищи, все юные, некоторые даже моложе его. Иван Кривиралчев понял: их хотят сломить, показав его избитого. Им приказали стоять лицом к стене, но то один, то другой из них украдкой оборачивался, и Маленький Патриот хмурил брови: «Я ничего не сказал, держитесь и вы!» Полицейский не мог уловить этого разговора и только повторял: «Пиши, парень, агент сейчас вернется!» И агент пришел. «Никого не знаю. Ни с кем не встречался...» — громко прочитал агент и озверел, осознав, что эти слова услышали все. Иван втянул голову в воротник тулупа. Агент начал бить его, нанося удары сверху, обоими кулаками: «Последний раз говорю тебе, пиши! Пиши, иначе я тебе голову проломлю. Все эти листы испишешь!

И Ваньо исписал их. Его товарищи, удивленные, опечаленные, смотрели, как быстро он пишет. Спустя час агент появился опять. Он улыбался уже в дверях: «Я знаю, против меня никто не устоит!» Довольный, схватил он стопку листов и тут же швырнул их в голову Ваньо. Маленький Патриот заполнил листы все теми же словами: «Никого не знаю. Ни с кем не встречался...» Агент потащил его за собой, но Ваньо успел улыбнуться товарищам, как бы говоря: «Не бойтесь, ничего они не могут с нами сделать!» Потом палачи включили на всю громкость радио, чтобы крики истязуемого Ваньо не были слышны...

Так повторялось несколько дней, Ваньо только улыбался товарищам, хотя от побоев у него сильно затекли глаза. И каждый раз товарищи встречали его с удивлением, признательностью и... страхом. Сколько он сможет так держаться? А если Ваньо проговорится, то запылают Копривштица, Стрелча, Клисура, Красново — целый район! Ведь он знает всех учеников-ремсистов...

Даже взрослые удивлялись, как паренек может справляться с таким количеством дел, и так справляться. Он обладал живым умом, был отличным учеником своего старшего брата — коммуниста, и все-таки... Никто не знал до конца, что пережил этот паренек. Ваньо всем сердцем любил своего отца Танко и гордился им. Когда отца бросили в тюрьму, мальчик расхворался. Что у него за болезнь, определить никто не мог. Знал это только он сам. Ненависть к фашистам заставила его рано стать на путь борьбы, которую вели товарищи его отца.

Ваньо начал участвовать в революционном движении с четырнадцати лет. В пятнадцать был в числе главных партизанских помощников в Копривштице. Теперь его, шестнадцатилетнего, как самого опасного преступника, вели каратели. Враги даже не подозревали, насколько он опасен... Он сделал очень много: