Глава третья.
ВЗАИМООТНОШЕНИЯ НИЖНИХ ЧИНОВ И ОФИЦЕРОВ В РУССКО-ЯПОНСКУЮ ВОЙНУ
Основная задача данной главы — разобраться в природе и повседневных практиках взаимоотношений нижних чинов и офицеров дореволюционной армии в период Русско-японской войны.
Я считаю обоснованным выделить две характерные для начала XX в. модели взаимоотношений нижних чинов и представителей офицерского корпуса. Первая модель в воспоминаниях поручика князя В.В. Оболенского получила название «дисциплина кулака», вторая — «дисциплина разума»{375}. Полковник Д.П. Парский, занимавший в Русско-японскую войну должность старшего адъютанта 3-й армии, указывал на то, что дисциплина бывает двух видов: внутренняя и внешняя, причем первая являлась сущностью, вторая лишь ее формой, т.е. стороной подчиненной и важной лишь постольку, поскольку она являлась выражением первой{376}. Понятие о том и другом виде дисциплины часто смешивалось в русской армии начала XX в. в служебной обстановке. Наружность, некая своеобразная обрядность заслоняли собой суть, а чаще всего даже поглощали ее. Происходило это оттого, что внутренняя дисциплина, в основе которой лежало чувство долга и вера в начальника, требовала от офицера, по мнению полковника Д.П. Парского, «глубокой внутренней работы»{377}. В свою очередь, соблюдение внешней стороны дисциплины — чинопочитания опиралось только на заученные алгоритмы в обращениях к старшим по званию. Внутренняя дисциплина формировалась на заработанном офицером у нижних чинов нравственном авторитете. Модель взаимоотношений, предполагавшая обращение с нижними чинами как с равными, но при этом без всякой тени панибратства и фамильярности, в офицерских мемуарах получила название «дисциплина разума»{378}. Подполковник Генерального штаба, старший адъютант 35-й пехотной дивизии А.А. Незнамов писал: «В солдате с самого поступления его на службу надо видеть человека и обращаться с ним, как с человеком»{379}. Равного нельзя было подвергать телесному наказанию без суда, словесному оскорблению перед строем, из этого следовало «полное и постоянное уважение личности солдата»{380}. Насколько такое обращение было важным для самих нижних чинов, демонстрируют воспоминания о беседе с солдатом писателя Н.Г. Гарина-Михайловского, участника Русско-японской войны. Солдат назвал в беседе своего ротного командира хорошим за то, что тот «ругательным словом никогда не обидит»{381}. Поручик В.В. Оболенский практиковал частые беседы с подчиненными нижними чинами, целью которых выступало желание преодолеть социальные различия и в то же время воспитать защитника Родины как разумного исполнителя приказаний начальства. В.В. Оболенский считал, что сердечное отношение и доброе слово способствовали приближению к солдату{382}. Прапорщик запаса С.В. Орлов в своих письмах признавался в том, что ему нечем было отблагодарить солдат за службу — «только добрым словом», но именно после такого выражения признания заслуг нижних чинов, по словам самого офицера, «мы стали не чужды друг другу»{383}. Близко стоявший к подчиненным офицер мог больше узнать о нуждах солдата, а потому скорее помочь ему. «Солдаты чувствовали во мне своего человека и, действительно, умели благодарить», — отмечал в воспоминаниях князь В.В. Оболенский{384}. Прибытие в район боевых действий создавало определенные условия для сближения солдата и офицера{385}. Согласно воспоминаниям офицеров — участников войны, «жизнь офицера на позиции мало чем отличалась от солдатской. Жили в таких же землянках, как и солдаты, только менее тесно. Так же спали, не снимая сапог. Чтобы коротать время вечером (днем приходится быть все время на воздухе), понаделали из дерева шахмат, играли в винт; в азартные игры если и играли, то редко и мало»{386}.
Сторонником «дисциплины разума», на наш взгляд, среди полковых командиров во время Русско-японской войны был полковник Е.И. Мартынов, командовавший 140-м пехотным Зарайским полком. Он полагал, что простое исполнение начальником своих непосредственных обязанностей вызывало в солдатской среде чувства «горячей к нему любви и слепой в него веры»{387}. Нормой для этого офицера был личный опрос раненых после битвы{388}. В царской армии считалось необходимым иметь в военной обстановке крупные суммы для расходов по усмотрению полкового командира. Семьям убитых нижних чинов Зарайского полка высылались деньги из так называемых полковых экономических сумм{389}. После первых крупных переходов выяснилось, что сапоги в условиях теплых дневных температур и холодных маньчжурских ночей вызывали потертости ног и, как следствие, увеличение количества отставших от части нижних чинов. Полковник Е.И. Мартынов приказал закупить мягкую обувь из китайской кожи, которая позволяла солдату не терять боеспособности{390}. Анализ воспоминаний этого офицера создает впечатление, что в его глазах солдат был уже не крепостным, но представителем нации, а значит, требовал и соответствующего к себе отношения. Полковник Мартынов действовал в соответствии с достижениями военной психологии того периода. В дореволюционных работах по военной психологии и публицистике серьезно ставился вопрос о том, что уровень дисциплины нижних чинов зависит напрямую от качества пищи, прочности обуви и удобного обмундирования{391}. Офицер, обращавший внимание на подобные компоненты, составляющие повседневность, имел все шансы на завоевание популярности у своих подчиненных.
В предыдущих главах книги была сделана попытка проследить наличие своеобразного конфликта поколений среди генералитета и внутри офицерской корпорации. Но, к сожалению, поколенческий конфликт проявлялся и в отношениях между офицерами и нижними чинами. Особую актуальность он приобретал, когда юные поручики и подпоручики получали в непосредственное подчинение подразделения, укомплектованные запасными старших сроков службы. Вот как об этом выразился солдат, пациент Челябинского лазарета Красного Креста: «В полку офицеры, как видно, были все новые, не бывали в походах и не знали, что именно необходимо солдату в походе»{392}. Проблема непонимания нужд солдата офицером отчасти формировалась в военных учебных заведениях разных уровней. На эту проблему указывал уже упоминавшийся Грулев: «В корпусах теперь комфорт кадетской обстановки стал своего рода предметом спорта: корпуса соревнуют друг перед другом, придумывая всякие тонкости, чтобы побить рекорд. Все эти старания направлены, конечно, раньше всего для достижения блестящей внешней оболочки: но этим путем прививаются и питомцам корпусов такие привычки, которые не соответствуют суровым требованиям военно-бытовой жизни. Какое значение могут иметь при этом проповедуемые на словах все прописные морали о готовности самопожертвования, воинском долге и т. п.»{393}. Парадокс ситуации заключался в том, что офицер, прошедший социализацию в рамках кадетского корпуса, считался в военной среде лучше готовым к службе, чем тот, кто поступил в училище после частной гимназии. Может быть, с точки зрения знания традиций и неформальных правил, присущих военной среде, эта закономерность себя оправдывала, но вот с точки зрения знания повседневности солдата — нет. Кадетские корпуса, еще в большей степени, чем военные гимназии, создавали достаточно замкнутую корпоративную атмосферу. Военный министр Д.А. Милютин был противником кадетских корпусов, справедливо полагая, что детство должно оставаться детством. В свою очередь, во многих кадетских корпусах быт кадет не всегда соответствовал закалке будущих офицеров. Повседневность крестьянского населения (основная масса новобранцев) России оказывалась для кадета недоступной{394}. Навык к пониманию нужд солдата приходил с опытом и оттачивался в должности ротного командира. Ведь именно ротному командиру приходилось разбираться с довольствием роты, проверкой так называемой раскладки[32], приварочных окладов и прочим обеспечением. Как раз таким опытом младшие субалтерн-офицеры не обладали{395}, а собственный жизненный опыт оказывался социально ограниченным. Такая проблема отчасти устранялась наличием в роте кадровых сверхсрочных унтер-офицеров, фельдфебеля и ротного командира, но тем не менее отрицать ее наличие было бы несправедливым. Старые патриархальные установки «отец-командир» не годились для подпоручиков и поручиков, которым приходилось командовать запасными в возрасте 36 лет, уже имевшими к тому моменту семьи и детей.
На страницах большинства воспоминаний старших офицеров имеются указания на то, что солдаты русских маньчжурских армий были сильно перегружены вещами, и это лишало их мобильности в бою{396}. Полковник Е.И. Мартынов практиковал перевозку всех ненужных солдату в бою вещей в повозках 2-го разряда. Таким образом, при нижних чинах оставались только патроны, шанцевые инструменты, сухарные мешки, полотнища палаток и баклаги для воды{397}. Поэтому даже на протяжении 60-верстного (64 км. — А. Г.) перехода к Вафангоу полк не имел отставших{398}. Для японской армии иметь при дивизии носильщиков амуниции считалось обязательным правилом. Полковник Мартынов удостоился выговора со стороны генерала Г.К. Штакельберга за подобное отношение к солдату. Генерал выразился по этому поводу так: «Порча войск уже началась, русский солдат вынослив и в таком баловстве не нуждается»{399}. Видимо, генерал переоценивал выносливость русского солдата, который по норме нес на себе 71 фунт (71 фунт ~ 29 кг. — А.Г.), а обычно нагрузка была еще больше, т.к. практически каждый имел свои личные вещи{400}.
