Русский офицер вежливо принял бумаги и отправился к своему главнокомандующему. Феллоу остался с другим офицером и, по его воспоминаниям, провел время в вежливом общении, когда недостаток языковых познаний компенсировался взаимным угощением сигаретами. Через несколько часов появился офицер русского штаба, доставивший положительный ответ и разрешение на следующий день, 29 октября, для Феллоу прибыть к русским позициям у Балаклавы.
В этот день Феллоу прибыл к передовым пикетам русской кавалерии у Кадыкоя, где его уже ждали. Он получил подробные сведения об англичанах, оказавшихся в плену, в том числе их письма своим родным. Один из них, корнет Кловс из 8-го гусарского полка, сообщал своему брату, тоже офицеру этого полка, что к ним прекрасно относятся, никакого насилия не творят и они готовятся к отправке в Симферополь, а оттуда, по всей видимости, дальше, вглубь империи.{1159}
После небольшого обсуждения условий и согласования формальностей стороны получили возможность забрать своих павших и предать земле.
Большой итог малого Инкермана
Как ни странно, большое значение Малого Инкермана выражается совершенно короткой фразой, которую используют английские исследователи Крымской войны:
«Русские узнали, что хотели узнать. Никто не сомневался в том, что на следующий день они вернутся и их будет намного больше…».{1160}
В связи с условиями местности и общей ситуацией англичане, не имея возможности создания полноценной оборонительной линии в ближайшей перспективе, взяли на вооружение практику прикрытия основных сил сильными пикетами. Их задачей было даже не удерживание позиций, а только сдерживание наступающего противника, давая возможность основным силам собраться, организоваться и приготовиться к отпору.
Главная суть действий пикетов была в отходе их по намеченным рубежам, одновременно выводя атакующих под огонь артиллерии и выходя самими из зоны обстрела. Самим своим присутствием на некотором удалении от главных сил они обеспечивали наблюдение за неприятелем и подготавливали встречу его огнем с возможно дальнего расстояния, не давая укрыться в зоне действительных выстрелов.{1161}
После того как артиллеристы и огонь стрелкового оружия в сочетании с трудным рельефом окончательно расстроят ряды русских, предполагалось ударами пехоты с флангов, огнем с места и фронтальным давлением вытеснить их обратно. То есть, налицо идеальная тактика контрударов для восстановления утраченного, притом с нанесением максимальных потерь неприятелю при минимальных своих.
Но доверившись пикетной службе, англичане совершенно забыли о необходимости укрепления позиции: «Небрежность, допущенная англичанами при занятии их позиций, чрезвычайно позорна для их командования. Ничем нельзя оправдать ни то, что не был занят холм на южном берегу Черной речки, ни то, что не было полевых укреплений на этой важной позиции, для наступления на которую сосредоточивалось, как было хорошо известно английскому командованию, несколько тысяч русских».{1162}
26 октября она была успешно апробирована и как разумное решение вполне оправдала себя через десять дней в сражении при Инкермане.
Англичане расценивают это наступление как зондирование русскими правого фланга союзных оборонительных линий: «… Атака 26-го была ни больше, ни меньше пробой сил, подготовкой к памятной Инкерманской битве, но стоила русским очень дорого, хоть и мы потеряли немало людей».{1163}
Бой имел возможность стать центральным пунктом всей операции по попытке деблокации Севастополя, предпринятой Меншиковым в октябре-ноябре 1854 г. Но не имевшая отчетливого смысла акция, приведшая лишь к напрасным жертвам, оказалась скорее вредной, чем полезной. Демонстративные действия Федорова лишний раз подтвердили, что «…Фронтальная атака какого бы то ни было местного предмета может быть оправдана только как крайняя мера лишь в том случае, когда окажется, что по каким бы то ни было причинам обход окончательно невозможен».{1164}
Русская пехота в очередной раз доказала свою фатальную храбрость, а ее начальники, как позднее определил Леер, традиционную склонность к поспешности и необдуманности в действиях.{1165}
После Малого Инкермана большая часть офицеров уже не верила в способность своих начальников одерживать победы в полевых сражениях, особенно когда требовались инициатива, решительность, готовность пойти на разумный риск, характерные для активных наступательных действий: «Нет у нас начальников и вождей, в которых мы бы веровали и надеялись… как на каменную гору… Командиры корпусов — ниже посредственного. Начальники дивизий и командиры бригад хороши на бастионах и совсем несостоятельны в полевых боях».{1166}
Для Меншикова Малый Инкерман — сильнейший удар по самолюбию. Отныне он уже не сможет удерживать инициативу в своих руках. Главнокомандующий и до этого времени не страдавший доверием к своему окружению, за исключением нескольких проверенных преданностью лиц, окончательно перестал верить всем.
Союзники узнали неискоренимую манеру русских начальников наносить повторный удар в одну и туже точку, поняли, что после каждой большой разведки боем последует удар примерно в этом же направлении. Теперь они не сомневались, что все последующие операции будут направлены исключительно против их правого фланга: «Можно предположить, что 26 октября русские лишь провели разведку боем в ожидании подкреплений».{1167}
Осталось лишь малое — узнать, когда и определить более-менее точное направление действий русских. Англичане, апробировав систему прикрытия позиций сильными пикетами, убедились в ее правильности и необходимости их усиления в том числе артиллерией.
Относительно малые потери и быстрый отход русских, встреченных стеной ружейного огня, подняли дух союзников, слегка «увядший» после Балаклавы.{1168}
ПРЕДЧУВСТВИЕ БОЛЬШОЙ КРОВИ: ПУТЬ К БОЛЬШОМУ ИНКЕРМАНУ
«…Атака 26-го была ни больше, ни меньше как пробой сил, подготовкой к памятной Инкерманской битве».
Тимоти Гоуинг, сержант 7-го Королевского фузилерного полка.
Прошедшие после Балаклавы и Малого Инкермана несколько недель хотя и изменили ситуацию, казалось, в лучшую сторону, не смогли убедить союзников отказаться от решающего штурма крепости. В его успехе трудно было сомневаться. Французы подвели свои осадные работы к 65 саженям от исходящего угла 4-го бастиона, его способность выдерживать постоянное огневое воздействие, приводившее к большим жертвам и разрушениям, постепенно, но неумолимо иссякала.
Оборонительная линия русских хотя и была сильной, но не настолько, чтобы выдержать одновременную атаку, а если ее провести согласованно с нескольких направлении, то атакующий гарантированно добивался успеха{1169}.
Для доведения обороны до совершенства требовалось время. Для того чтобы это время получить, крайне необходимо было заставить союзников отказаться от намерения штурмовать Севастополь. После этого на помощь русским приходил вечный союзник — непогода, а в тылу союзников появлялся «партизан», действовавший против их коммуникаций — штормовое осеннее море.
Нет ни малейшего сомнения, что Меншиков все это знал. Моряки, за десятки лет изучившие коварство Понта Эвксинского,[52] наверняка ему неоднократно об этом говорили.
За то, чтобы получить время, нужно было заплатить ценой большой крови. Но ставки в этой игре с ее начала были высокими, и Меншиков решился атаковать.
Едва отгремели Балаклава и Малый Инкерман, раненые были отправлены в тыл, а убитые отпеты и похоронены под Севастополем, резко понизилась температура. 29 октября союзники впервые ощутили на себе леденящий холод крымской осени.{1170}
Рассел, чьи репортажи с понижением температуры повышали градус разыгрывавшейся в Крыму трагедии, писал: «Войска, обученные лишь бряцать оружием, внезапно столкнулись с превратностями настоящей войны. Но британский солдат всегда готов к бою со смертельным врагом и безропотно сносит удары судьбы. Единственное, перед чем он беззащитен — небрежение высших чинов и губительная халатность армейских служб. В час триумфа, в час победного восторга сердце нации вдруг застыло — это с Севастопольских высот донеслись скорбные вопли. Затем Британия услышала рассказы об ужасах и страданиях, напомнившие ей о самом злополучном и постыдном эпизоде ее военной истории. Те, кто помнил Вальхерен[53], тщетно искали в хрониках Голландской экспедиции примеры такой высокой смертности, такого бедственного положения солдат».{1171}
Рядовой 20-го полка писал домой в Англию: «Я попал в самую неприятную ситуацию. Погода влажная и холодная, у нас есть одежда, но мало одежды, чтобы согревать нас. У нас нет огня, чтобы готовить, но когда мы сталкиваемся с деревьями или домами, разбираем их на топливо. Мы заражены паразитами и покрыты грязью. Люди умирают от действия холода. Мы проводим 20 дней в месяц на открытом месте, наблюдая за неприятелем, и есть все признаки нашего пребывания в этом положении всю зиму».{1172}
