тематике в постсоветский период, заявляя, что «феномен партизанского движения в Сибири остается недостаточно изученным и плохо понятым» [159]. Однако, хотя новых монографий и документальных сборников на эту тему действительно появилось немного, академическое изучение деятельности зауральских партизан, включая и деструктивные аспекты, началось еще в 1990‐х годах и в последнее десятилетие идет все более активно. Выход работ С. С. Балмасова, В. П. Булдакова, Г. В. Булыгина, С. В. Волкова, В. Ф. Гришаева, С. П. Звягина, В. В. Исаева, А. Г. Елисеенко, В. Г. Кокоулина, И. С. Кузнецова, С. Л. Кузьмина, И. В. Курышева, Н. С. Ларькова, Г. Г. Лёвкина, А. В. Мармышева, П. А. Новикова, А. А. Петрушина, В. Г. Смоляка, Ю. А. Тарасова, Г. С. Туровника, И. Ю. Ускова, В. Г. Хандорина, Г. И. Хипхенова, В. В. Цыся, А. П. Шекшеева, М. В. Шиловского, В. И. Шишкина [160] и автора настоящей книги, а также ряда других историков и краеведов ознаменовал новый этап исследований «неудобной темы» – сравнительно свободных и строящихся на гораздо более широкой документальной базе. Вместе с тем они в основном касаются лишь отдельных аспектов девиантного поведения красных повстанцев и не дают целостной картины партизанских насилий.
Небольшая работа И. В. Курышева [161] стала одной из первых попыток исследования психологических аспектов партизанского движения в Западной Сибири весной–осенью 1919 года, а также изменений, происшедших в массовой психологии и морали. Однако опора на газетные источники, к тому же использованные выборочно (свидетельства о наиболее жестоких партизанских расправах, похоже, игнорировались как необъективные), привела к ограниченности авторских оценок, позднее перешедших и в его совместную с Л. А. Гривенной монографию, и в последующие статьи. И. В. Курышев, опираясь на сведения красных мемуаристов, объясняет отклоняющееся поведение партизан лишь местью за жестокости белой власти [162] (эта точка зрения была убедительно раскритикована А. П. Шекшеевым) [163]. Автор пренебрегает тем фактом, что среди мотивов партизанского террора исключительно сильны были такие, как беспощадная социальная чистка, сведение личных счетов и откровенная корысть.
Огромное оживление, разрастание уголовной среды и ее инфильтрация в революционный социум отмечены давно, но исследованы мало. Профессиональный революционер и организатор убийства великого князя Михаила Александровича Г. И. Мясников, одержимый идеей «реабилитировать Смердяковых от гнусностей Достоевского», в мемуарах восторженно писал о том, как во время Гражданской войны «хулиганы, воры, бандиты перерождались… и делались одержимыми, нетерпеливыми, готовыми на все мыслимые жертвы революционерами» [164]. Реальность была иной, но многим исследователям она до сих пор кажется политически недостаточно корректной. Поэтому тема криминальной стороны в партизанщине, хотя и намечена, не проработана с должной глубиной.
И все же ряд сибирских историков проявил готовность по-новому оценить партизанское движение, причем жесткость оценок со временем нарастает, прямо завися от ввода нового материала об эксцессах партизанщины. То, что последняя во многих случаях носила откровенно уголовный характер, одним из первых отметил кемеровский исследователь С. П. Звягин: «…есть основания говорить о повсеместном и массовом беззаконии в действиях партизан» [165]. В этом же ключе написана объективная монография П. А. Новикова о Гражданской войне в Восточной Сибири. Наиболее же заметен вклад выдающегося исследователя истории Енисейской губернии А. П. Шекшеева, определенно заявившего о том, что начальный период действий всех партизанских отрядов носил бандитско-грабительский характер, а среди известных партизан было много криминальных личностей [166].
Однако развитие данной темы не исключает появления недостаточно убедительных работ, тесно связанных с традиционными взглядами. И. В. Курышев обвиняет белую прессу в намеренном смаковании кровавых подробностей расправ, придумывая такую своеобразную категорию сибиряков, как «пресыщенный буржуа»: «В массовом сознании испуганного обывателя и пресыщенного буржуа возникал страшный, звероподобный облик „красного бандита“, от кровавых, невиданных по своей жестокости преступлений которого цепенел и мутился человеческий разум» [167].
Далее автор, путаясь в определениях («гипертрофированный» и означает «чрезмерно преувеличенный»), отмечает «гипертрофированный, тенденциозный, порою преувеличенный характер» газетных сведений о деструктивном поведении партизан Западной Сибири, хотя на этой же и последующих страницах признает, что факты жесточайших партизанских расправ подтверждаются достоверными сведениями советской печати [168]. Кадетскую прессу автор обвиняет в фокусировке внимания «на репрессивных, террористических акциях со стороны партизанских отрядов» с целью формирования «резко отрицательного образа участников партизанского движения у населения Сибири» [169]. Главная проблема Курышева как исследователя в том, что он практически не обращался к архивам, где можно найти сведения о еще более жестоких партизанских казнях, нежели те, которые упоминались в «необъективных» белых газетах [170].
В своей монографии Курышев и Гривенная утверждают, что основная причина многочисленных повстанческих бесчинств – разгул уголовщины после амнистии 1917 года. Однако такое объяснение неполноценно. Некоторые тенденциозно подобранные факты о насилии белых почерпнуты из левой кооперативной прессы того времени и поданы некритически (с. 49–50). А краснопартизанскому террору посвящено только несколько страниц с минимальным вводом новых архивных материалов; правда, негативно отмечена исключительная свирепость этого террора, особенно по отношению к священнослужителям (но тут же бросается в глаза архаическая терминология из советских источников – вроде выражения «старообрядческий поп»). Вместе с тем авторы объективно заявляют, что партизанский террор, имея целью навести, как и всякий террор, ужас на противника, смыкался с уголовщиной и бандитизмом.
В составленной Курышевым и упоминавшейся выше новейшей монографии о крестьянском протесте (реально – скорее сборнике достаточно разнородных статей, уже бывших в печати) [171] можно видеть авторов, как предлагающих новый взгляд на аспекты Гражданской войны (П. А. Новиков, А. П. Шекшеев), так и стоящих на более традиционных позициях (тот же Курышев, А. А. Штырбул). Сам же Курышев повторяет, опять-таки практически без опоры на архивы, свои утверждения о «передовой части» повстанцев, об их закономерной мести классовым врагам и необъективности описаний ужасов партизанщины кадетской прессой [172]. Очевидная неравнозначность очерков определяет основной недостаток этой полезной книги.
Отметим, что И. В. Курышев и Л. А. Гривенная с излишней смелостью берутся утверждать, что после окончания Гражданской войны проявились «признаки морального оздоровления» крестьянства [173]. Продолжительный период красного бандитизма, расцвет дикого хулиганства, проституция, повальное самогоноварение и пьянство, колоссальная уголовная преступность в 20‐х годах – все это данному утверждению совершенно не соответствует, подкрепляя пессимистичные выводы, сделанные П. А. Сорокиным в его известной работе 1922 года и актуальные также для времен, весьма удаленных от тех лет. Говоря о морально-правовой деградации населения страны, Сорокин указывал, что жертвенность, подвижничество и героизм – это «достояние единиц, а не масс», поэтому их роль «ничтожна по сравнению с „биологизирующей“ и „криминализирующей“ работой войны и революции» [174]. Так, в 1921 году
