— Кто там лежит? Сержант Эмори? — крикнул один из солдат. Потом громче: — Сержант Эмори!
Эмори неподвижно лежал на спине в растекающейся луже крови.
— Нас атаковал снайпер. Нас атаковал снайпер, — сообщил солдат по радио. — Один человек упал.
— Боланд! Дымовую! Дымовую! — закричал Джагер лейтенанту, стоявшему на дальнем конце крыши у лестничного колодца. К бронежилету Боланда были прикреплены две дымовые гранаты.
Алекс Боланд бросил гранату. Хлопок — и густой желтый дым окутал Эмори, к которому ползком двигался солдат.
— Рация, — сказал Джагер радисту, показывая на нее.
— Сэр, можно снять рацию и пойти помочь ему? — спросил солдат.
— Да, — сказал Джагер.
— Я иду! — крикнул радист и побежал по крыше. Нырнув в дымовую завесу, он встал на колени около головы Эмори и взял его за руку. Дым рассеялся, и теперь у них не было защиты.
— Еще дымовую! — завопил Джагер. — Еще дымовую!
Боланд бросил вторую гранату. Желтый дым повалил, потом стал жиже.
— Тащите его сюда! — крикнул Боланд.
— Еще дымовую! — крикнул ему Джагер.
— Больше у меня нет! — ответил Боланд.
Тем временем по лестнице с топотом взбежали еще несколько солдат, в том числе санитар, он бросился к Эмори, упал, поднялся, побежал дальше, встал на колени прямо в кровавую лужу и начал накладывать ему на затылок давящую повязку.
— Ребята, встали и потащили его. Вон туда! — крикнул Джагер, показывая в сторону Боланда. — Живей.
Они подхватили Эмори под руки и потащили — он был как мертвый. Подоспел еще один солдат, взял его за бронежилет и поднял. Подбежали еще двое, один взялся за одну ногу, другой за другую.
— Я вам обеспечил прикрытие, — крикнул Джагер. — Несите!
— Пошли, — сказал один из солдат.
— Тяни, тяни, — требовал другой.
— Идем-идем-идем-идем, — приговаривал третий. — Не останавливаться.
Они внесли Эмори на закрытую лестницу, где могли уже не бояться снайперского огня, но теперь надо было пройти вниз три марша. Здание было большое. Всего ступенек — наверное, штук сто. Они положили Эмори на спинодержатель. Его тело было совершенно обмякшим. Глаза то открывались, то закрывались. Два солдата подняли спинодержатель, но у него не было ремешков, Эмори начал соскальзывать, и тогда другой солдат взвалил его на спину и понес.
Это был старший сержант Адам Шуман. Он считался одним из лучших в батальоне. Через несколько месяцев, превратившись в душевно надломленного человека, он говорил:
— Я помню, как у него из головы шла кровь и затекала мне в рот. Я не мог потом от этого вкуса избавиться. От железного вкуса. Пил в тот день кулэйд,[7] пил и все не мог напиться.
Шуман дотащил Эмори до площадки второго этажа, там его опять положили на спинодержатель, Шуман поднял передний конец себе на плечи, и так раненого спустили вниз. В какой-то момент Эмори пошевелился и спросил: «Почему у меня голова болит?» — и Шуман был одним из солдат, которые заверили его: «Ничего, все у тебя будет в порядке». Он помог занести Эмори в «хамви», на котором его должны были отвезти в медпункт, а потом вместе с другим солдатом вернулся на крышу забрать оставленные там вещи Эмори. Там лежали его солнечные очки. Там лежала его каска, мокрая от крови, и почему-то Шуман и второй солдат решили, что никто, кроме них, этого видеть не должен, поэтому они стали искать на фабрике что-то, чем можно было бы прикрыть каску. Нашли мешок муки, разорвали, опустошили и положили туда каску, а тем временем Эмори, лежа на спинодержателе на заднем сиденье «хамви», продолжал разговаривать заплетающимся языком.
— Почему у меня голова болит? — спросил он опять.
— Потому что ты упал с лестницы, — ответил сержант, который находился в «хамви» около него, лежал с ним рядом по пути в госпиталь и держал его за руку.
— О… — произнес Эмори.
Потом он поднял другую руку и посмотрел на нее.
— Откуда у меня кровь на руке? — спросил он.
— Ты с лестницы упал, — сказал сержант, крепче сжав ладонь Эмори.
Эмори перевел взгляд на сержанта.
— Первый сержант, мне капец, да? — спросил он.
Почти в это же время на еще одной улице в Камалии старшему сержанту Джареду Стивенсу пулей раскроило нижнюю губу.
Когда это произошло, он двигался назад. Так солдат учили: не стой долго на одном месте, перемещайся, не будь мишенью. Стивенс так и делал, и хорошо, что он двигался назад, а не вперед, поэтому пуля не попала ему ни в рот, ни в челюсть, ни в подбородок, а только черкнула вдоль губы, оставив длинный порез.
Тоже в «хамви», тоже в медпункт.
— Ясно, — сказал Козларич, услышав по рации о третьем раненом, а потом опять переключился на проблему, которая занимала его непосредственно. Большую часть утра он провел, обыскивая дома, пытаясь выследить предполагаемого боевика, которого в бригаде считали важнейшим объектом охоты, как минимум два раза ему пришлось укрываться от обстрела, а теперь он смотрел на толпу из нескольких сотен иракцев, собравшуюся у мечети. Люди пели, размахивали иракскими флагами и флагами Джаиш-аль-Махди, и, когда кружившие над толпой вертолеты попытались рассеять ее осветительными ракетами, пение только стало громче.
Ситуация была плохая и менялась к худшему — Козларич это понимал. Ничего подобного не предполагалось. Обыскивать дома? Да, и они это делали. Выслеживать боевиков? Да, и они это делали. Но если целью операции, как говорилось в ее плане, было показать 60 тысячам жителей Камалии, что американцы пришли «очистить ваши жилые кварталы и повысить качество вашей жизни», эта цель не достигалась.
Пора было заканчивать операцию. Козларич радировал солдатам, чтобы закруглялись, и направил свою колонну вокруг протестующих. Вначале переместился на несколько кварталов к северу, а затем, когда началась стрельба, двинулся на восток, между канализационными траншеями, пока не доехал до взорванного здания макаронной фабрики.
Немалая его часть обвалилась внутрь. Стены в основном продолжали стоять, но были исчерчены глубокими трещинами. Да, фабрика была разрушена.
На другой стороне улицы, однако, находилась другая фабрика, Козларич вошел внутрь посмотреть, и ему понравилось то, что он увидел, — если не считать самовольно поселившейся на нижнем этаже семьи из одиннадцати человек разного возраста, от маленьких детей до старика с артритом, лежавшего на матрасе, над которым кто-то приклеил плакат с Муктадой аль-Садром.
— Уйдут они, если мы им заплатим? — спросил Козларич переводчика. — Скажите им, что я им дам триста долларов.
— Этого мало, — передал ему переводчик ответ человека, который, видимо, был главой семьи.
— Мало? — переспросил Козларич. — Разве? — Он был смущен. — Им ведь тут ничего не принадлежит.
Переводчик пожал плечами.
— Я могу ему заплатить тысячу долларов, — сказал Козларич.
— Дайте мне немножко больше, — был ответ. — Тысячу пятьсот.
Козларич огляделся. Ему нужен был КАП, и это здание, по правде говоря, было лучше, чем макаронная фабрика даже в невзорванном состоянии.
— Скажите ему, что ко вторнику они должны уйти, — распорядился он, и вторая рота получила КАП, а одиннадцать бездомных — полторы тысячи долларов, чтобы найти себе жилье.
Очень длинный день близился к концу, и он двинулся теперь на юг. На отдалении, у противоположного конца макаронной фабрики, виднелась хижина. Она осталась неповрежденной, но людей рядом видно не было, никакого сохнущего белья, никаких признаков жизни вообще. Он поехал дальше — за пределы Камалии, обратно на ПОБ, в свой кабинет, к своим электронным письмам, к первым сообщениям об Эмори, которые были неутешительными. Сообщалось, что он в хирургическом отделении, состояние — крайне тяжелое. Сообщалось, что у него в госпитале пропало зрение, что у него началась паника и его ввели в искусственную кому. Был момент, сказал Каммингз Козларичу, когда их ошибочно известили, что он умер.
— Гребаные мудаки, — ругнулся Каммингз.
Вошел Стивенс с распухшей губой — ему ввели ксилокаин, зашили рану, дали обезболивающие таблетки — и доложил Козларичу, что он укрывался за стенами, двигался, старался все делать правильно.
— Я повернулся — и тут… опа! — сказал он, еле ворочая языком.
— Ты не только старался, но и делал все правильно, — заверил его Козларич. — Иначе тебя бы тут не было.
Вошел Заппа с двумя затампонированными и зашитыми отверстиями в теле — доложить, что по Божьей воле, милостью Иисусовой и молитвами жены, которая платит десятину, поет гимны и читает Библию два, а то и три часа в день, он чувствует себя хорошо.
— Герои, так вас и так, — сказал им обоим главный сержант Маккой.
Стивенс попросил разрешения выйти и позвонить жене.
— Мне губу прострелили, черт бы ее драл, — сказал он, услышав ее голос. Глаза у него вдруг стали влажными.
