Вызвав его в штаб, я сказал:
- Вы, по-видимому, чувствуете за собой какие-то грехи, а потому и задабриваете особый отдел? Немедленно возьмите обратно коня, иначе он будет испорчен не умеющим с ним обращаться всадником!
На другой день комполка доложил мне по телефону, что мое приказание выполнено. Прошел еще месяц. Приказом командующего округом я был освобожден от командования дивизией, а вскоре и исключен из партии штабной парторганизацией «за связь с врагами народа»[124].
За короткий срок из армии было уволено около 44 тысяч человек командно-начальствующего состава, причем, как свидетельствует В. Карпов, почти все они были после ареста расстреляны, немало уцелевших умерли в заточении[125].
А маховик репрессий все раскручивался[126], остановить его было уже невозможно. Кровавая вакханалия достигла таких размеров[127], что специально созванный в начале 1938 года Пленум ЦК принял постановление, направленное на ограничение масштаба репрессий, однако они не прекращались.
Для становления комбата требуется не один год, а тут был почти уничтожен костяк армии. «В целом в период сталинских репрессий было истреблено высшего и старшего командного состава больше, чем мы потеряли его за все четыре годы войны»[128].
Реабилитировали в лучшем случае десятки. Те из них, кто оказался не сломленным, воевали действительно не за страх, а за совесть[129]. Но не из-за желания выслужиться перед Сталиным. Неужели и мысли не допускает В. Суворов, что люди эти, как и миллионы других, доживших до Победы и не доживших, дошедших до конца и не дошедших, упавших и не поднявшихся, там, в окопах думали не о чинах и наградах, а о чести и самом существовании терзаемой врагом Родины?
И немногие вернувшиеся перед самой войной из лагерей комбриги не могли, конечно, сделать погоду в разгромленной собственными правителями армии.
Должности замещались в экстренном порядке. «Вынуждены были назначать командиров небольших звеньев сразу на очень ответственные должности. Так, например, капитан Ф.Н. Матыкин. бывший командир батальона, был назначен сразу командиром стрелковой дивизии; капитан И.Н. Нескубо, начальник полковой школы, назначен сразу командиром стрелковой дивизии; майору К.М. Гусеву, командиру эскадрильи, присвоено звание комдива, и он сразу же был назначен командующим ВВС Белорусского военного округа; старший лейтенант И.И. Копец получил воинское звание полковника и был назначен замкомандующего ВВС Ленинградского военного округа, а к началу войны он уже генерал — командовал ВВС Западного фронта...[130]
За 1937—1938 годы были сменены все (кроме Буденного) командующие войсками округов, 100% заместителей командующих войсками округов и начальников штабов округов, 88,4% командиров корпусов и 100% их помощников и заместителей; командиров дивизий и бригад сменилось 98,5%, командиров полков - 79%, командиров батальонов и дивизионов - 87%, состав облвоенкомов сменился на 100%; райвоенкомов - на 99%. К началу войны Красная Армия и Военно-Морской Флот пришли с почти истребленным основным костяком армии...»[131]
На смену сформировавшимся, знающим службу командирам зачастую приходили едва ли не случайные люди. Дисциплина резко упала. Боевая подготовка находилась в плачевном состоянии. Не стоит забывать и о той атмосфере, которая сложилась в войсках, когда в 1939 году репрессии наконец пошли на убыль. Как свидетельствует маршал Жуков, «в стране создалась жуткая обстановка. Никто никому не доверял. Люди стали бояться друг друга, избегали встреч и разговоров, а если нужно было - старались говорить в присутствии третьих лиц — свидетелей. Страх породил небывалую по размерам клеветническую кампанию. Клеветали зачастую на кристально честных людей, а иногда на своих близких друзей. И все это делалось из-за страха оказаться человеком, подозреваемым в нелояльности. И эта тяжелая обстановка продолжала накаляться.
Большинство людей от мала до велика не понимали, ' что происходит, почему так широко распространились среди нашего народа аресты. И не только члены партии, но и беспартийные люди с недоумением и внутренним страхом смотрели на все выше поднимающуюся волну арестов, и, конечно, никто не мог открыто высказать свое недоумение, свое неверие в то, что арестовывают действительных врагов народа и что арестованные действительно занимались какой-либо антисоветской деятельностью или состояли в контрреволюционной организации. Каждый честный советский человек, ложась спать, не мог твердо надеяться на то, что его не заберут этой ночью в тюрьму по какому-нибудь клеветническому доносу»[132].
Удивительное дело, бюрократические проявления в армии после чистки возросли многократно. Но иного и быть не могло. Вновь обратимся к воспоминаниям Г.К.Жукова. «Недели через две мне удалось детально ознакомиться с состоянием дел во всех частях корпуса[133], и, к сожалению, должен был признать, что в большинстве частей корпуса в связи с арестами резко упала боевая и политическая подготовка командно-политического состава, понизилась требовательность и, как следствие, ослабла дисциплина и вся служба личного состава. В ряде случаев демагоги подняли голову и пытались терроризировать требовательных командиров, пришивая им ярлыки «вражеского подхода» к воспитанию личного состава...
Находились и такие, которые занимались злостной клеветой на честных командиров[134] с целью подрыва доверия к ним со стороны солдат и начальствующего состава. Пришлось резко вмешаться в положение дел, кое-кого решительно одернуть и поставить вопрос так, как этого требовали интересы дела. Правда, при этом лично мною была допущена повышенная резкость, чем немедленно воспользовались некоторые беспринципные работники корпуса. На другой же день на меня посыпались донесения в округ с жалобой к Ф.И. Голикову[135], письма в органы госбезопасности «о вражеском воспитании кадров» со стороны командира 3-го конного корпуса Жукова.
Через неделю командир 27-й кавалерийской дивизии В.Е. Белокосков сообщил мне, что в дивизии резко упала дисциплина и вся служба. Я спросил его: а что делает лично командир дивизии Белокосков? Он ответил, что командира дивизии сегодня вечером разбирают в парторганизации, а завтра наверняка посадят в тюрьму...»[136]
Не надо иметь сильного воображения, чтобы представить, что чувствовали тюрьмы избежавшие. Нетрудно также догадаться, что нашлось, мягко говоря, немало таких, кто посчитал, что вовсе не добросовестная служба, а лишь демонстрация личной преданности вождю и налаженные отношения со вполне определенными органами дают гарантию сытой жизни и быстрой карьеры. Какое дело было им до боеспособности войск, если за все отвечал вождь? Естественно стремление этих людей, воспринимавших армию как личную кормушку, избавиться от случайно уцелевших честных, требовательных, да просто квалифицированных командиров.
Какая-либо инициатива снизу практически исключалась, невозможно было даже просто высказать свою точку зрения. Случись ее несоответствие с официальной «линией», и не в меру инициативного командира ждали лагеря. Понятно, что все, что не было санкционировано непосредственно сверху, попросту сворачивалось. А наверху безраздельно распоряжался Ворошилов, от проблем боевой подготовки и строительства современных вооруженных сил, мягко говоря, далекий.
Помните, за что арестовали комбрига Серпилина в симоновских «Живых и мертвых»? Он всего лишь высказался в том смысле, что завоевавшие Европу немцы ~ сильный и опасный противник[137]. Этого оказалось достаточно для доноса и скорого ареста. И это был типичный случай. Участь тех, кто имел неосторожность делать самостоятельные выводы о причинах побед вермахта, была печальна. Но и оставшимся, тем, кто затаил все в себе, и тем, кто старался не думать ни о чем, или даже был не способен проанализировать ситуацию, повезло немногим больше. Немцы напали, и их мощь, их умение воевать оказались столь неожиданными, что многие из этих людей просто не выдержали.
Репрессии катком прошлись и по Академии Генштаба. В 1937 году были репрессированы крупнейшие ученые, создатели военных трудов — Верховский, Вакулич, Свечин, Алкснис, Баторский, Алафузо, Малевский, Жигур, Михайлов, Циффер, многие другие. Другие академии также не избежали арестов профессорско-преподавательского состава. Но об этих людях, пострадавших, видимо, лишь за хорошее знание истории создания собственной армии, В. Суворов умалчивает. Упоминается им лишь В.К. Триандафиллов[138]. Слов нет, этот человек внес немалый вклад в развитие военной науки. Говорят, Гудериан держал его труды на своей книжной полке. Триандафиллов еще в конце 20-х годов говорил и писал о прорыве обороны противника на большую глубину, о «глубокой операции», и эти его идеи действительно опередили время. Но, во-первых, он — один из многих. А во-вторых, был человеком своего времени и, совершив гениальную догадку о будущем характере войны, имел все же представление о средствах прорыва и обороны лишь образца Первой мировой войны. Развитие ударных сил, как и армии в целом, не стояло, конечно, на месте. В самом деле, разве можно сравнивать конные армии и корпуса Гражданской войны, дивизии легких танков середины 30-х и армии прорыва Великой Отечественной, с массированным применением тяжелых танков, артиллерии и авиации. Наброски именно такого взаимодействия можно было наблюдать на Киевских маневрах РККА 1935 года.
