В новых политических условиях польское военное командование было вынуждено учитывать меняющуюся на глазах ситуацию, тем более что в начале марта начались волнения в лагере Домбе, где были размещены военнопленные красноармейцы и интернированные по политическим делам (включая мятежных офицеров из форта Стефана Батория), а также подданные Польши.
10 марта 1921 г. интернированные из барака № 17 направили письмо послу сейма Пузаку. В тот же адрес, а также полковнику Медзинскому во второй отдел штаба военного министерства член Украинского комитета доктор Федак направил сообщение о волнениях в лагере Домбе. Причин к тому было много. Интернированные находились в своем подавляющем большинстве в изолированных бараках, не имели возможности выйти, поскольку бараки были окружены колючей сеткой. Военная охрана стреляла «при каждом случае» подозрения в нарушении внутреннего распорядка. Охране было разрешено стрелять в людей в каждом не предусмотренном внутренним распорядком случае.
Санитарные условия в лагере были плохими, люди не мылись по нескольку дней. Особенно невыносимой была обстановка в 17-м бараке, комендант которого, бывший жандарм капрал Солтыс, по заключению контингента, определенно имел «какое-то психическое расстройство». К интернированным он относился как к «стаду быдла», других выражений, кроме «подлая голота», не употреблял[559]. Капрал практиковал жестокие наказания, в том числе привязывание к столбу на морозе в течение часа.
«Репрессии растут с каждым днем, руководство лагеря все знает, – писали интернированные послу Пузаку, – но ничего не предпринимает»[560]. В лагере Домбе в это время был заключен редактор львовской газеты «Вперед» Ян Квасница. Он был арестован польскими властями и посажен в лагерь за публикации в своей газете о реальном положении в польских лагерях, прежде всего – в лагере военнопленных красноармейцев Тухола[561]. Журналист находился в полной изоляции, военнопленных и интернированных к нему не допускали.
В те же дни в лагере Стржалково после обыска, проведенного местной «экспозитурой», был обнаружен «Журнал военнопленных лагеря Стржалково» (издание местных коммунистов). Журнал был конфискован, так как в нем содержались статьи, «направленные против Б. Савинкова и интернированных», против Лиги Наций, а также «на злобу лагерного дня»[562].
10 марта бывший сотрудник РПК, капитан Алексей Кессель, выкрал у Б. Савинкова чемодан, в котором находились 200 тысяч польских марок, корреспонденция из второго отдела штаба военного министерства Польши, инструкции второго отдела, список агентов, направленных Информбюро РЭК в Советскую Россию[563]. Содержимое чемодана в качестве компрометирующего материала на Б. Савинкова было переправлено Врангелю.
Накануне заключения мира в Риге в лагеря дошли вести о кровавом подавлении восстания в Кронштадте. Генерал Пермикин обратился к генералу Нисселю с просьбой содействовать отправке 1500 интернированных солдат и офицеров из Польши в Кронштадт «на помощь восстанию». «Мы сделаем все, что в человеческих силах, чтобы доказать, что наша военная акция стоит транспортных расходов», – уверял генерал[564]. Какой ответ дал начальник французской военной миссии на просьбу Пермикина, нам неизвестно, однако дальнейшие события не дают поводов для разночтений.
16 марта Варшавская «экспозитура» арестовала генерала Пермикина, а также «графа Муравьева-Амурского»[565] и полковника Гершельмана под предлогами организации ими покушения на Б. Савинкова и их членства в тайной монархической прогерманской организации[566]. Арестованных офицеров заключили в 10-й павильон Варшавской крепости[567]. Из писем Б. Савинкова на имя начальника второго отдела штаба военного министерства Медзинского можно сделать вывод, что в отношении «группы Пермикина» было заведено уголовное дело о заговоре и «приготовлениях к покушению на жизнь» Б. Савинкова[568].
В день подписания мирного договора в Риге, 18 марта 1921 г., Савинков направил на имя Медзинского просьбу «конфинировать заговорщиков» и предоставить им право выбрать любое место жительства в Польше или выехать за границу[569]. В дополнение к этому он просил Медзинского прекратить дело «о так называемом заговоре на мою жизнь» и освободить лиц, «подозреваемых в приготовлениях к покушению на меня, дав им право выехать из Польши». «Мое прошлое обязывает меня, – заявил Б. Савинков, – к терпимому отношению к лицам, замышляющим террористические акты на политической почве, в особенности когда объектом этих террористических замыслов являюсь я»[570]. Просьба Б. Савинкова была удовлетворена.
21 марта в РЭК поступило сообщение агента литературно-агитационной комиссии из лагеря Щепёрно, куда прибыли крупные партии военнопленных красноармейцев. «Дальнейшее пребывание частей в Щепёрно положительно вредно, т. к. возможен контакт с коммунистами, получение от них указаний и т. п.». Агент уверял, что, хотя «неудачный конец Кронштадта… произвел тягостное впечатление», все верят в будущую «народную революцию»[571].
Для польского военного руководства в этот период времени не менее серьезным противником, чем Советская Россия, была Германия, стремившаяся к восстановлению своей военной мощи. Военный атташе Польши в Вене регулярно отправлял донесения во второй отдел штаба военного министерства о деятельности русских монархических организаций в Германии, о работе «немецко-российской организации «Ауфбау», об участии в них русских монархистов из Польши, а также о связях генерала Е. В. Бискупского, действовавшего в Германии, с офицерами русских военных отрядов в Польше[572].
Информация из лагерей о монархической (следовательно – и прогерманской) деятельности русских офицеров в первую очередь доводилась до сведения вторых отделов штабов военных округов. Так, командование Познанского ВО в конце марта 1921 г. получило информацию из Варшавы о деятельности в лагере Щепёрно Казимира Караваева, монархиста и сторонника «единой и неделимой России». Караваев нелегально издавал и распространял тайно среди офицеров и солдат-монархистов журнал «Пилюля» с «монархически-германофильским содержанием». «Поляков не любит, – сообщала варшавская экспозитура, – убежден, что независимость Польши – переходный момент»[573].
Другой информатор доносил о продолжающемся в лагерях росте «недоверия к Польше», о расширении «противопольской агитации»; об увеличении количества побегов офицеров в Германию. А также о том, что в лагерях «явно проявилось стремление интернированных (пермикинцев, балаховцев и даже врангелевцев) перейти в лагеря военнопленных для отправки в Совдепию». «Колеблющийся элемент, – подчеркивал информатор, – соблазняется обещанием выгодных условий, хорошего пайка и обмундированием (закупленным красными в Англии)»[574].
Именно «колеблющийся элемент» в лагерях интернированных стал потенциальным кадровым ресурсом для деятельности Информбюро РЭК под руководством В. Савинкова. Она развивалась в нескольких направлениях: «1) сплочение русских антибольшевистских элементов в Польше вокруг НСЗРС, 2) упрочение и развитие сети погранпунктов, 3) революционная работа за границей, 4) разведка и контрразведка»[575]. Отделения Информбюро находились в лагерях Тухола и Стржалково, по оценке В. Савинкова – «с отлично поставленной агентурой и хорошо законспирированные».
В пограничной полосе Информбюро имело пункты переправки агентов (в Глубоком, Вилейке, Столбцах, Лунинце, Сарнах, Ровно, Тарнополе). Первые четыре были связаны с представительством Информбюро в Лиде, остальные – с представительством во Львове[576]. Крупные агентурные группы располагались в Барановичах, Несвиже, Столбцах, Молодечно и Глубоком. С 1 мая они перешли в ведение второго отдела штаба военного министерства Польши с подчинением 4-й и 2-й польским армиям[577].
Стремление вырваться из лагеря любым способом для основного контингента интернированных и желание оказаться на родине становились главным побудительным мотивом для поступления «на службу» в качестве агента Информбюро. Капитан Булатов из Острова-Ломжинского сообщал, что «желание отправиться в Россию стало почти всеобщим»[578]. Начальник штаба НДА полковник Васильев писал из лагеря Пикулицы: «Когда я им сказал, что придется просидеть в лагере еще недели три, то мне заявили, что по одному начнем удирать в Россию, а сидеть дальше не можем». Оба корреспондента были агентами Информбюро и подчинены В. Савинкову. Сообщая эту информацию начальнику Информбюро, агенты старательно подчеркивали, что тяга на родину у солдат и офицеров связана с их желанием бороться в России «с игом комиссародержавия»[579].
Нужно признать, что бывшие добровольцы антисоветских формирований продолжали ощущать себя в пространстве Гражданской войны. Скорее всего, они были были искренни, когда писали начальнику Информбюро: «С большой радостью мы отправились бы в Кронштадт или в одну из Северных губерний… сидеть без дела в то время, когда в России льется кровь за освобождение, когда подавляются великие порывы к свободе измученных людей, невыносимо»[580].
