«Я не имел такой возможности. Если я опишу вам, как это происходило, вы мне поверите, ваша честь».
«Что ж, я даю вам возможность рассказать, как это было. Вы были командиром команды. Почему вы не воспользовались случаем, чтобы переговорить с несчастными и дать им одно-два слова утешения?»
«Я мог получить такую возможность в любое время».
«Почему же вы не делали этого?»
«Ваша честь, если бы кто-то пришел ко мне, я не отказал бы ему. Но навязывать себя кому-то не в моих правилах».
«Но разве речь идет о навязывании в случае с человеком, который вот-вот будет казнен. Нужно лишь напомнить ему, что вскоре он предстанет перед Господом, и помочь ему укрепить свою душу в тот последний момент. Неужели это было бы для вас так трудно?»
Он ответил, что «никто не должен метать бисер перед свиньями».
Я спросил, знал ли Биберштейн, что у узников были души, и он ответил утвердительно. Тогда я поставил вопрос так: «Вы не считали, что стоило попытаться спасти эти души?»
«Я имел случай убедиться, что все они были атеистами. Есть люди, которые не верят в Бога, которые отвернулись от Бога, и, если бы я обратился к такому человеку со словом Божьим, в ответ он мог бы лишь поиздеваться надо мной».
«Ну, допустим, что он стал бы издеваться над вами. Это ничего бы не изменило, ему все равно вскоре предстояло быть расстрелянным. Даже если бы он стал издеваться, как это могло повредить кому-то?»
«Эти понятия для меня являются слишком святыми, чтобы я мог позволить себе рисковать в подобных случаях».
Биберштейн уверял, что все еще испытывал любовь к ближнему. Тогда я спросил: «Вы полагаете, что отправлять людей на смерть без слов утешения, которые может дать священник (а вы ведь были пастором), — это и есть «проявление любви к своему ближнему»?
Он самым бесстыдным образом ответил: «Я не совершал грехов против заповедей любви».
То, как Биберштейн понимал идею человеческой любви, было видно из его заявления, что из двух способов умерщвления своих жертв, расстрелом и газвагеном, он предпочитал газваген, так как такая смерть, по его словам, «была более приятной и для узников, и для палачей».
Было удивительным, как Биберштейн и другие подсудимые решались упоминать Бога, рассказывая истории, которые, наверное, были способны повергнуть в ужас и изумление даже суд самой высшей инстанции, когда он сочтет, что пора принять к своему рассмотрению дела этих людей на земле. Олендорф, например, определял «свободу» как «добровольные обязательства индивидуума, мотивы его поступков и действий, а также волю Бога, природы и истории». Подсудимый Гейнц Йост заявлял: «Являясь Божьими созданиями, евреи имеют такое же право на существование, как и немцы». Подсудимый Эрвин Шульц говорил: «Выполняя свою священную обязанность служения родине, я никогда не забывал о своем долге перед человечеством». Адольф Отт с удовольствием продекламировал: «Во всех своих действиях я руководствовался исключительно соображениями гуманности». А подсудимый Вальтер Хенш провозгласил: «Ничто не может нарушить тот мир, что царит в моей душе».
Я до сих пор мысленно слышу эти голоса и голоса других подсудимых Нюрнбергского суда, которые любили делать пышные заявления о Боге, совести и человечности, точно так же, как помню и их собственные рассказы о своих поступках, которые способны лишь запятнать имя Божье, являясь свидетельствами самых явных проявлений дикой жестокости и ничем не сдерживаемой необузданности и свирепости.
Наверное, за столами общественной библиотеки не собиралось одновременно столько образованных людей, сколько их собралось на месте обвиняемых по делу об эйнзатцгруппах в Нюрнберге. Как уже говорилось, среди командиров подразделений уничтожения людей были адвокаты, профессор университета, архитектор, бывший священник. К этому списку можно было добавить еще дипломированного экономиста, зубного врача, предпринимателя, правительственного чиновника и искусствоведа. Вот очередь дошла до человека, чье имя украшало этот список и привлекало пристальное внимание. Оно звучало как Гейнц Герман Шуберт, и его владелец вел свою родословную от композитора, перед которым все испытывали благоговение, знаменитого автора Неоконченной симфонии.
В этом поразительном собрании людей был даже профессиональный оперный певец штурмбаннфюрер СС Вальдемар Клингельхофер, чье похожее на маску смерти лицо позволяло ему исполнять партию Мефистофеля в опере «Фауст» без грима. Однако ария, которую он пел во Дворце правосудия в Нюрнберге, вряд ли звучала столь же мелодично. В течение двух с половиной лет штурмбаннфюрер СС Клингельхофер путешествовал в составе эйнзатцгруппы В, очень эффективной организации уничтожения, и пел погребальные песни в районе Смоленска, Бреста и других городах на западе России, принимая участие в уничтожении десятков тысяч евреев, цыган и прочих «антиобщественных элементов». (Прежде всего, сотен тысяч белорусов и русских в ходе карательных акций против партизан. — Ред.)
Несмотря на то что Клингельхофер исполнял свою партию, выполняя приказ фюрера, под знаменем которого он маршировал и убивал людей, он заявлял, что чувствовал в себе «внутреннее сопротивление» этому приказу. В чем же выражалось это «внутреннее сопротивление»? Эпизод в расположенном в одном дне пути от Смоленска городке Татарске (примерно в 65 километрах к юго-западу от Смоленска. — Ред.) является ответом на этот вопрос. Подсудимый признался, что, когда узнал, что без его разрешения из гетто в Татарске были отпущены по домам 30 евреев, он приказал расстрелять их. Вздох горестного изумления, который вызвал у присутствовавших в зале суда хладнокровный рассказ о том, как люди были убиты за то, что выразили самое естественное на свете желание отправиться домой, заставил Клингельхофера предъявить трибуналу более убедительные объяснения. Он торопливо добавил, что, прежде чем отдать приказ о расстреле тех 30 человек, он провел расследование и узнал из допроса трех женщин, что те люди помогали партизанам. Клингельхофера спросили, точно ли он знал, что те евреи сотрудничали с партизанами. Он ответил, что они вступали в «ментальный контакт» с партизанами. Я переспросил, имел ли подсудимый в виду, что физического контакта с партизанами все-таки не было?
Он подтвердил, что был «не физический, а лишь ментальный контакт».
«Понятно. Ментальный. И тот единственный вид контакта осуществлялся через тех трех женщин?»
«Да, через трех Женщин».
«Хорошо. Итак, единственным доказательством и поводом для казни тех 30 человек было то, что они связывались с партизанами ментально и по дороге домой они так же ментально строили планы о сопротивлении властям. Именно этим доказательством вы располагали?»
Это действительно было «доказательство». И на его основании Клингельхофер приказал расстрелять не только 30 евреев, но еще и трех женщин. Но в защиту подсудимого следовало сказать, что он обращался с женщинами истинно по-рыцарски. Как он утверждал: «Я приказал унтер-офицеру отделить тех женщин от приговоренных к расстрелу мужчин. Кроме того, я распорядился, чтобы они были расстреляны отдельно и соответствующим образом. Я приказал унтер-офицеру завязать им глаза перед тем, как расстреливать».
Потом Клингельхофер сделал еще одно признание. Он приказал похоронить тех женщин отдельно.
Конечно, было очевидно, что по закону не было никаких оснований для того, чтобы проводить ту казнь, и вообще для того, чтобы казнить жертвы только за то, что они были евреями. После умелого перекрестного допроса, проведенного главным обвинителем Ференцем, Клингельхофер наконец сделал еще более важное признание, в ответ на вопрос обвинителя:
«Итак, нарушал еврей законы или не нарушал, его все равно убивали. Оставался он в гетто или покидал его, его все равно убивали. Шел ли он на контакт с партизанами или нет, его все равно убивали. Что бы еврей ни совершал, он все равно подлежал казни, не так ли?»
«Да».
Клингельхофер был офицером, которому поручили возглавить экспедицию за меховыми вещами, мероприятие, о котором уже вкратце было рассказано. Описывая его, Клингельхофер показал, что евреи, у которых он отнимал меховые вещи, были арестованы по приказу гауптштурмфюрера СС Эгона Ноака, а их казнь осуществлялась «людьми Ноака, но под моим наблюдением». Далее он заявил, что «можно было предположить, что благодаря созданным для них хорошим условиям жизни в СССР евреи владели хорошей зимней одеждой, что такой одежды было столько, что конфискации для нужд вооруженных сил не имели для них особого значения».
В этом заявлении подсудимый, конечно, был прав, так как для убитых евреев действительно было уже не очень важно, что позже произойдет с их зимней одеждой.
