— Будешь?
Он мотнул головой, честно сказал:
— Не идет.
Фаина отвинтила пробочку с бутылки коньяка, налила себе пальца на три, выпила морщась, как лекарство. Одернула синюю блузку, по неистребимому женскому инстинкту пытаясь навести марафет, вытерла лицо платком. Мазур сидел, чувствуя себя глупее некуда.
— Сто раз ему говорила, что этим и кончится, — сказала она, уже с сухими глазами. — По телевизору только и показывают, как их взрывают и стреляют. Мафиози доморощенный… Заходил Жечкин, смотрит так, словно я тоже с наганом шлялась… — по-детски шмыгнула она носом. — Как думаешь, он не мучился?
— Да нет, — сказал Мазур. — Там все… сразу.
— Господи, господи… — она старательно три раза перекрестилась. — И честно жить не дают, и на кривой дорожке капканы на каждом шагу понаставлены…
«Теперь понятно, почему те шпанцы так ее испугались тогда, — подумал Мазур. — Не в боевитости дело. Сестра Нептуна — это, знаете ли, титул…»
Она налила себе еще, выпила медленнее. Села рядом с Мазуром, подперла ладонями щеки, долго смотрела в угол, временами тяжко вздыхая и содрогаясь всем телом.
Все дальнейшее произошло совершенно неожиданно. Сначала Фаина уткнулась ему в грудь, и Мазур в приливе нешуточной жалости долго гладил ее по волосам, потом вдруг почувствовал ее губы на щеке, и отстраняться было бы нелепо, так и держал ее в объятиях, с некоторым стыдом ощутив естественное мужское желание.
Оказалось, что стыдиться, кажется, и не следует — ее пальцы проворно расстегивали рубашку, Мазур в последнем приступе добропорядочности попытался было что-то вякнуть, но Фаина явно ждала от него не душевного благородства, прильнула совершенно недвусмысленно, откинулась на диван, увлекая за собой. Закрыла глаза, потеребила воротничок блузки, распахивая.
— Свет погасить? — шепотом спросил он.
Она мотнула головой, нетерпеливо отозвалась:
— Дверь только прикрой…
Освобождая ее от последних тряпочек, Мазур подумал сначала, что он есть распоследняя сволочь, готовая воспользоваться печальным моментом, но без всяких натяжек, трезво прикинув, пришел к выводу, что материть себя не стоит. Именно это ей сейчас и нужно. Именно это, именно сейчас…
Угадав неким чутьем, чего ей хотелось, не жалел и не берег партнершу — брал ожесточенно, почти грубо, рывками опускаясь на нее, накрыв ладони ладонями, переплетя пальцы, очень быстро довел ее до финала, ощутил, как распростертое под ним тело расслабилось, но понял, что останавливаться нельзя, продолжал, медленнее и ласковее, ни о чем уже не думая, подхлестываемый ее короткими стонами. Жаждавших забытья было двое — и они, вцепившись друг в друга, испытывали один на двоих страх разъединиться, остановиться, перестать было ужаснее всего на свете…
Глава шестнадцатая
Утро, которое мудренее вечера…
Мазур разлепил глаза далеко не в лучшем настроении — к себе в номер вернулся под утро, когда Фаина уснула, а он был, как ни крути, уже не тот бравый лейтенант с памятной фотокарточки, на которой семеро свежеиспеченных офицеров, выставив напоказ кортики, стоят короткой шеренгой перед Медным всадником. Уже начинал временами ощущать справедливость поговорки — если после сорока у тебя ничего не болит по утрам, значит, ты в морге…
Шлепая к двери, в которую деликатно, но непрестанно барабанили, он сообразил, что перед тем, как проснуться, как раз и видел во сне эту самую фотографию. Двое из семи дослужились до контр-адмиралов, трое погибли при таких обстоятельствах, что и через полсотни лет не рассекретишь, шестому в девяностом в автобусе проломила голову бутылкой пьяная эстонская свинья. Один Кирилл Мазур получился какой-то непонятный, выломился из заведенного порядка вещей и пристал неведомо к какому берегу…
— Кто? — спросил он, помня о бдительности.
— Друг Миша, — ответили из коридора.
Кацуба энергично вошел в прихожую, держа перед собой большую белую кружку с темным дымящимся содержимым. В коридоре маячил еще кто-то, но следом не вошел.
— На, — Кацуба сунул ему кружку. — Быстренько жри кофе, и пойдем по делам, их у нас с утра немерено…
Мазур принялся хлебать кофе, делая перерывы для того, чтобы влезть в джинсы, в рубашку, надеть носки. Кацуба притопывал от нетерпения. Лицо у него было самое обычное, любой посторонний свидетель мог бы поклясться, что человек этот находится в приятном настроении и житейскими невзгодами не обременен. Мазур представлял, сколько нервов отнимает такая вот внешне беззаботная вывеска, но ничего, конечно, не сказал. Какие тут, к черту, душевные сочувствия вслух?
Они вышли в коридор. Человек, дожидавшийся там, выглядел самым обыкновенным обитателем заполярной глубинки, угнетенным реформами и малость обнищавшим, но не запившим — и лицо было соответствующее, и одежда, смесь дешевого импорта с армейским камуфляжем. Фигура по нынешним временам примелькавшаяся.
— Это Паша, — сказал Кацуба. — Все собирался вас познакомить, да как-то руки не доходили… Пошли? В планах у меня — сначала щедрый человек Илья, благо приглашал заглянуть, а потом… ну да вы знаете.
Паша молча закинул на плечо увесистую кожаную сумку, и они не спеша поднялись на четвертый этаж.
— Хочешь хохмочку? — спросил Кацуба. — Из кругов, близких к маленьким зелененьким экологам, дошли слухи, что нам хотят устроить пресс-конференцию. С участием иностранных журналистов, каковые тут обнаружились в количестве аж шести.
— Вчерашние? — спросил Мазур.
— Не только, — сказал Кацуба. — Подозреваю, остальные — самые настоящие. Сюда, оказывается, съехалось десятка полтора отечественных акул пера, не считая импортных. В столицах умело и ненавязчиво раскручивают шумиху вокруг здешних трагедий. Так что не врал покойничек Прутков насчет резонанса…
— И что говорить будем? — мрачно спросил Мазур. — Засветимся же, однозначно…
— Конечно, засветимся. Как пить дать. Но далеко не сразу… А собственно, почему мы должны засветиться? Пока разберутся и выяснят, что питерского института, нас сюда направившего, не существует в природе, мы, хочется верить, будем уже далеко… Меня интересует другой нюанс. Мы, естественно, будем говорить чистую правду — что никаких контейнеров не обнаружили, пока что местные придурки воюют с ветряными мельницами. И вот тут-то по всем канонам жанра непременно начнется панихида с танцами. От нас же настойчиво добиваются, чтобы мы подтвердили совсем даже обратное… Так что последствия грядущего брифинга я пока и просчитывать не берусь.
— Знаешь, что я бы сделал на месте энтих? — сказал Паша. — Забросал бы «Морскую звезду» газовыми гранатами. Аргумент — весомее не придумаешь.
— Гуманист ты, Паша, — покрутил головой Кацуба. — И глаза у тебя добрые…
— Я серьезно. Аргумент убедительнейший. Учитывая, что в город слетелась масса журналистов, эффект был бы оглушительный.
— Да понимаю я… — поморщился Кацуба. — Все правильно — питерское судно с мертвым экипажем, очередной «Летучий Голландец»… Вот только Степан Ильич мужик толковый и подобного финала не допустит. К нему с газовыми гранатами так просто не подойдешь. В чистом море особенно… стоп! Господа мои, а ведь у нас уже был один «Летучий Голландец»…
Он не успел развить тему — остановились у дверей четыреста пятнадцатого. Кацуба деликатно постучал — потом забарабанил гораздо грубее.
— С этажа он не спускался, — сказал Паша. — Ручаюсь. Я бы засек.
— Ну тогда давай, благословясь…
Паша открыл стенной щиток с тумблерами и выключателями, добыл из сумки убедительно выглядевшие инструменты и принял позу нерадивого электрика, долго медитирующего перед работой, дабы вдохнуть в себя силы и отвинтить хотя бы винтик для начала.
— Если что — бежим быстрее лани… — процедил Кацуба Мазуру.
Наклонился, заглянул в замочную скважину, удовлетворенно хмыкнул, достал блестящую стальную штуковину, этакую помесь амбарного ключа с консервным ножом, приладил, пару секунд повозился — и замок щелкнул.
Костяшками пальцев приоткрыв дверь, Кацуба прислушался, кивком велел Мазуру следовать за ним.
Гостиная оказалась пуста, спальня — тоже. На постели лежала одежда, в углу негромко, женским голосом бормотал репродуктор:
— …Тиксонского порта объявили голодовку, требуя выплаты зарплаты…
— Кейса я что-то не вижу, — тихо констатировал Кацуба. — Ну, мог спрятать куда-нибудь…
— Смотри, — сказал Мазур. — Там и трусы лежат, и носки, все ненадеванное, чистенькое.
Кацуба оглянулся на него. Уловив, должно быть, мысль, кинулся в прихожую, куда выходила дверь ванной. Осторожненько потянул.
Дверь оказалась незапертой изнутри. Ванна была старомодно огромной, сущий бассейн из тех времен, когда про «хрущевки» и слыхом не слыхивали, больше даже, чем в номере Мазура. Свет горел, судя по легонькому парку, вода была еще горячей — и в ней покоился Илья Михайлович, уставившись на незваных гостей остекленевшими глазами. Вода покрывала его лицо на пару сантиметров, аккуратно подстриженные волосы легонько колыхались.
