— Если бы он тебя вырубил, я бы за него взялась сама. В жизни не допустила бы, чтобы… Но я в тебя верила.
— Спасибо, — криво усмехнулся Мазур. Поискал взглядом Кацубу, но нигде не обнаружил.
— Хочешь пошлую фразу? Ты был великолепен.
— Я старался, — сказал он хмуро.
Почему-то сейчас Мазур начал испытывать нечто, весьма напоминавшее стыд и раскаяние, — словно сделал что-то чертовски предосудительное, выставил себя на всеобщее осмеяние. Глупейшее ощущение, если разобраться, но оно присутствовало…
Окинув себя беглым взглядом, Ольга по неисповедимой женской логике вдруг сделала неожиданный вывод:
— Платье пропало. Первый раз надела… ну и наплевать!
…Когда раздался осторожный стук, больше напоминавший царапанье, Мазур взмыл с постели довольно браво, хотя местах в четырех по всему телу и ворохнулась остро вполне предсказуемая боль. Свет единственной лампочки был довольно тусклым — никто здесь не рассчитывал, что постояльцы будут портить глаза чтением или разбирать ноты. Бесшумно взведя курок, он подкрался к двери. До конца не верил здешним весельчакам, что с его стороны было вполне понятно и простительно. Кацуба до сих пор где-то болтался — навестил после ристалища, перекинулся парой слов, потом предупредил, что пойдет надолго «побродить», и исчез, Ольга же легла спать с пистолетом под подушкой.
В коридоре, правда, стояла тишина, ну да кто их знает…
— Кто? — спросил он осторожно.
— Вызов на поединок, на граблях до первой крови…
Чертыхнувшись, он отодвинул хорошо смазанную щеколду. Небрежно его отодвинув, вошла Ольга, в коротком черном халатике, обдав облачком незнакомых духов, прошла к столику, водрузила на него большую черную бутылку вина, два толстых стаканчика, бросила буднично:
— Курок спусти. Вокруг тишина и покой… — вернулась к двери, задвинула щеколду, мимоходом, непринужденнейше, чмокнула его в щеку и по-хозяйски устроилась на узкой койке, подобрав ноги. Игнорируя распахнувшийся халатик, прищурилась: — Будь здесь кто-нибудь из наших классиков прошлого века — здешних, я имею в виду, не русских, — непременно, почесав в затылке гусиным пером, вывел бы что-то вроде: «Он смотрел на девушку и не верил своему счастью, в душе его мешались разнообразные чувства». А они у тебя, и правда, похоже, мешаются, твоя честная, открытая физиономия дипломата достойна кисти живописца… — Тихонько фыркнув, Ольга поманила его ладонью: — Положи пистолет и иди ко мне.
Мазур медленно спустил курок, придерживая его большим пальцем, не глядя, положил оружие на столик, к стене. В висках жарко постукивала кровь, но он сдержался, сказал почти спокойно:
— Насчет платы речи не было, сеньорита…
— Следовало бы встать и закатить тебе хорошую оплеуху, — мечтательно сказала Ольга. — Но тебе, во-первых, и так уже досталось, а во-вторых, тупоумие мужчин общеизвестно… Нет смысла злиться. — Она развязала поясок и одним движением плеч освободилась от халатика. — Философия проста: мужчина непременно должен быть меня достоин. Ты, как я убедилась, достоин. Посему брось молоть чушь и иди сюда. Как писалось в какой-то старинной рукописи, я тебя хочу, а ты меня…
Мазур подошел, освобождаясь от скудной одежонки, голова была совершенно пустая. Ольга, уверенным движением притянув его голову, зашептала на ухо:
— Прости, невинности для тебя не сберегла. Откуда я могла знать, а?
Узкая армейская койка уже не казалась тесной. Из-за реки долетали пронзительные ночные звуки. Мазур вошел в нее, распростертую и покорную, словно первый раз в жизни, и она тут же перестала быть покорной, короткие стоны прорывались сквозь поцелуи, и в отдававшейся ему женщине не было ничего знакомого, того. Все связанные с ней переживания и нервотрепка нашли мгновенный выход в короткой судороге. Мазур смущенно замер — еще этого не хватало, так оскандалиться…
— Не переживай, — прошептала Ольга на ухо. — Подумаешь, беда какая, нашлось несчастье… — Она задышала чаще. — Сейчас все наладится, повернись…
Наладилось. Они любили друг друга остервенело, нежно, неспешно, яростно, тесная кровать словно нарочно была придумана для этих двух влажных тел, и в редкие минуты просветления Мазур видел, что запрокинутое лицо, прекрасное и дикое в гримасе откровенного наслаждения, ему незнакомо — как незнакомо знакомое вроде бы тело, все было чужим, новым — аромат кожи, запах волос, вкус потаенного, губы, ладони, стоны, шепот…
Ольга его опустошила до донышка, во всех смыслах и всяким манером, напоследок позволив то, чего никогда не делала та. Он прямо-таки колыхнулся в невесомости, когда все окончательно утихло, пожар погас и он обмяк, уронив лицо девушке на спину. Придя в себя, отодвинулся, и они улеглись в обнимку на койке, снова каким-то чудом ставшей чертовски узкой и тесной.
Мазур с неким непонятным страхом ждал ее первого слова.
— Я ведь другая? — спросила она тихо.
— Другая, — сказал он, ощутив столь же непонятное облегчение. — Совершенно другая…
Она не задала пошлейшего вопроса — кто лучше, а кто хуже? — она была умна… Вернулся страх, но теперь он был другого рода — Мазур запоздало, бессмысленно испугался, что мог сюда и не попасть, ничего этого не пережить. Вот теперь он, согласно давно умершим здешним классикам, совершенно не мог разобраться в ощущениях и чувствах.
Быть может, оттого, что для них и не было слов. Глупо думать, будто в человеческом языке есть слова для всех абсолютно движений души. Очень глупо.
Одно он знал — что любит эту. Но, едва попытался что-то сказать, Ольга проворно прикрыла ему ладонью рот:
— А вот этого не нужно…
— Чего?
— Чует мое сердце, ты собираешься наговорить массу ужасных вещей. Что ты меня любишь, что любить готов, по старику Екклезиасту, «доколе не померкли солнце и свет и луна, и звезды, и не нашли новые тучи вслед за дождем»… Не надо, милый. У тебя слишком прочно в голове — та. Может — пока, а может — навсегда. А я — это я. И чтобы ты любил меня, то ли срок не пришел, то ли должно произойти нечто…
— Что?
— Откуда я знаю? — вздохнула Ольга, примостив голову у него на груди. — Я вообще не знаю, произойдет ли это нечто, я ведь не чья-то копия, мой кабальеро, я сама по себе, независимая, гордая и упрямая, у меня были мужчины, у меня есть цели в жизни, мы взрослые люди, в конце концов, а не возникли из ниоткуда… Знаешь что? Давай посмотрим, что будет утром. Как мы друг друга будем чувствовать. Может, что-то и определится наброском… Принеси вина, пожалуйста. У меня есть дерзкое желание — угомониться как можно позже, вот только не знаю, как ты к этому отнесешься, вымотанный гладиатор…
— Это заманчиво, — сказал Мазур, поцеловал ее и пошел к столу. — Буду следовать за вашими желаниями, сеньорита, доколе… как там?
— Доколе не померкли солнце и свет… Брат дедушки был аббатом. Представь себе, самым настоящим аббатом в монастыре Сан-Бартоло. И ревностным… Когда он гостил у нас, мог, да простит он мне такую вульгарность, заездить экзаменами на знание Библии. Правда, потом я вынуждена была признать, что книга Екклезиаста — ив самом деле произведение редкого гения. — Ольга поудобнее присела у стенки и, покачивая стаканом совершенно черного в сумраке вина, продекламировала: — Наслаждайся жизнию с женою, которую любишь, во все дни суетной жизни твоей, и которую дал тебе Бог под солнцем на все суетные дни твои; потому что это — доля твоя в жизни и в трудах твоих, какими ты трудишься под солнцем… Если человек проживет и много лет, то пусть веселится он в продолжение всех их, и пусть помнит о днях темных, которых будет много: все, что будет, суета!» — и серьезнее добавила: — Да простит мне Пресвятая Дева, если это невольное богохульство, но я-то очень надеюсь, что нет…
Мазур, относивший себя к «нерадивым верующим», в библейских текстах был не столь искушен, единственное, что он помнил наизусть, кажется, вовсе не принадлежало Екклезиасту: «Три вещи непостижимы для меня, и четырех я не понимаю: пути орла на небе, пути змея на скале, пути корабля среди моря и пути мужчины к девице». Маловато, чтобы включаться в беседу на библейские темы с двоюродной внучкой самого настоящего аббата…
— Вряд ли богохульство, — сказал он, подумав. — Коли уж в Библии есть Песня Песней…
— Вот кста-ати! — прищурилась Ольга. — Очень своевременная тема, мой кабальеро… «Возлюбленный мой протянул руку сквозь скважину, и внутренность моя взволновалась от него». Это намек, сеньор полковник, если вы не поняли.
— Понял, — сказал Мазур, чуть задыхаясь. — Полковники иногда бывают сообразительны…
Он залпом осушил свой стакан и пошел к кровати, навстречу дразнящей улыбке самой неожиданной в его жизни женщины. Там и дороги-то было — три шага, но сколько за это время успел передумать: что будет дальше, любит он или попросту тоскует по той, и, главное, как же теперь жить в постоянном страхе за нее… За эту.
