Прошло несколько дней, и нашу роту бросили в бой за город Оргеев. Штрафники шли в лобовую атаку по голому склону возвышенности, на которой на фоне неба чернел лес. На его кромках и укрепился противник. Бой был жестокий, рота понесла большие потери. Здесь погиб лейтенант Садык Садыков и был ранен лейтенант Белозеров, отсюда два дня спустя рота, потеряв состав штрафников, ушла в тыл на переформирование.
Стояла прекрасная весенняя погода. Апрель покрыл все зеленью, мы сняли шинели. В пасхальное утро мы уходили в тыл через молдавское село, преобразившееся к празднику — хаты были побелены, люди принаряжены. Выходившие из домов молдаване тащили всех к себе, усаживали за праздничный стол, на котором было все, что приберегалось многие месяцы. Солдаты и офицеры шли из дома в дом, и в каждом надо было выпить стаканчик вина, похвалить его, взять хотя бы одно крашеное яйцо и поцеловать хозяина, поздравить его с праздником, пожать руки домочадцам.
И этот народный праздник, и то, что мы живыми вышли из жестокого боя, и то, что командир роты объявил нам о получении наград, — все создавало особый настрой на счастье. Я получил первую награду, медаль «За отвагу», к которой был представлен еще за Днепр.
Остатки роты не смогли дойти до конца села, растворились в нем. Каждый молдаванин хотел заполучить хотя бы одного солдата в дом, угостить. Радостные и счастливые, мы сияли, как солнце на безоблачном небе, и я не мог отказать радушному хозяину, чтобы не сделать хотя бы глоток его домашнего вина, несмотря на то что меня от него буквально выворачивало.
Меня с большой блестящей серебряной медалью на груди и Ваню Живайкина, у которого красовался орден Красной Звезды, ловили за руки почти все молдаване. Я был немалого роста и атлетического сложения, Живайкин — еще выше меня и шире в плечах, наша пара выглядела эффектно, и нас не пропускал ни один дом. Мы научились здороваться по-молдавски и, стукнув до звона стаканами, произносили:
— Бунэ зиуа! Добрый день!
В следующем селе не было ни души — ни людей, ни животных. Оказывается, для обеспечения возможности скрытной подготовки к летней кампании 1944 года и во избежание жертв среди населения вдоль линии фронта создали мертвую зону на сотни километров в длину и до 10 км в глубину. Поля, виноградники, огороды были посажены, но остались без присмотра и ухода.
Хозвзвод расположился в центре села, в просторном дворе с амбаром и конюшней. Здесь же в одном доме остановились и мы с Кучинским и Лосевым, представляя импровизированный штаб штрафной роты, официально не положенный ей по штату.
Вскоре мы с Кучинским на дрожках поехали в 202-й запасной полк за пополнением. По приезде в село, на окраине которого дислоцировался полк, перед нами предстала удивительная картина: на колхозном току стояли шеренги людей в военной форме, но каких-то странных: все они были грудастые и широкозадые. Мы остановили лошадь и, присмотревшись, захохотали. Оказалось, в запасной полк прибыл эшелон с девушками для замены в частях солдат-мужчин, несущих службу на нестроевых должностях: связистов, санитаров, писарей, поваров, почтальонов, снабженцев. Мужчин направили в строевые подразделения.
Снабжение армии было рассчитано только на мужское обмундирование: брюки-галифе, ботинки с обмотками, причем пошитые на совсем другие формы. Одевшись в такую форму, девушки стали смешны и безобразны. У некоторых икры ног не проходили в штанины брюк, и их пришлось распарывать. У других брюки не сходились на бедрах, и нельзя было застегнуть ширинку. У третьих гимнастерка обтягивала грудь, как барабан, а рукава надо было закатывать. Но печальней всего выглядели юные девушки в огромных и неуклюжих солдатских ботинках в обмотках. Все это стало предметом злых насмешек солдат.
В штабе полка было полно офицеров. Один капитан рассказывал:
— Когда командир дивизии послал меня сюда за пополнением, ко мне началось паломничество из штаба и полков. Каждый приносил какой-нибудь подарок и просил выбрать ему девушку, да такую, чтобы у ней было это во, это во, ростом во, глаза во! — И он показывал эти самые «во», добавляя руками соответствующие объемы к своему тощему телу.
Он смеялся, но, видимо, не преувеличивал. Из любопытства мы тоже пошли смотреть эту «ярмарку невест», когда уполномоченным из дивизий предложили выйти к строю. Оказалось, что там уже хозяйничали полковники и подполковники, не доверяя своим представителям.
Старшина бегал перед строем и, выпучив глаза, орал на девчат, стараясь выстроить их так, чтобы была видна грудь четвертого человека. Груди выровняет — носки идут зигзагом, носки выровняет — груди не в линию.
Вдоль строя шли полковники, за ними семенили писари запасного полка с амбарными книгами учета личного состава. Полковник шел, осматривая девчат, и, найдя подходящую, тыкал пальцем:
— Эту! И эту! Остальных подберет мой уполномоченный!
Писарь записывал фамилии «этих», старшина командовал «два шага вперед», «шагом марш», и «невест» вели в штаб оформлять направление в часть. Уполномоченные были менее придирчивы, им надо было набирать по несколько десятков человек.
Получили и мы одну девушку — младшего лейтенанта медслужбы Асю Воробьеву. Ее направляли в нашу роту вместо Живайкина, не имевшего офицерского звания. Пока мы ехали, Асю себе «сосватал» Кучинский, и они потом долго жили вместе, пока Асю не направили в другую часть.
В штабе запасного полка нам приказали принять более 500 штрафников. Оказалось, что на базе нашей роты разворачивают еще одну, командиром ее назначался старший лейтенант Васильев. В роту Васильева уходил Кучинский, и я занял его место заведующего делопроизводством и казначея, получив звание гвардии старшины. Писарем у меня остался Павел Лосев. За время пребывания в роте я досконально ознакомился с работой Кучинского, меня уже знали в штабе армии и в штабе запасного полка те, с кем приходилось сталкиваться по работе. Хотя я не был офицером, но пользовался всеми правами офицера, жил и питался вместе с ними.
Когда прибыло пополнение, наступило жаркое время. Всех 250 человек нужно было оформить, получить на них дела с приговорами судов или приказами частей, поставить на все виды довольствия и так далее. Большинство штрафников этого пополнения были гражданскими лицами, прибывшими из заключения.
Для них все было незнакомым — строевая и стрелковая подготовка, оружие наше и противника, они не умели практически ничего — ни ползать по-пластунски, ни рыть окопы. Нужно было этих разрозненных людей слить воедино, в боевой коллектив.
Я часто бывал на учениях во взводах. Однажды я подошел к взводу лейтенанта Пыпина, который рассказывал устройство ручных гранат, технику броска, радиус поражения осколками и другие данные. Солдаты, слушая командира, сидели под неубранными черешнями и, срывая восковые ягоды, закусывали. Я присел рядом.
Затем командир взвода перешел от теории к практическим занятиям. Вдали отрыли канавку, Пыпин отошел от сидящих солдат, изготовился, выдернул кольцо и швырнул гранату в цель. В канавку он не попал, но граната, подпрыгнув, сама закатилась в нее и взорвалась, брызнув вверх землей. Затем он по очереди стал вызывать бойцов, и они бросали гранаты кто дальше, кто ближе цели. Гремели взрывы.
Все шло неторопливо и обыденно, когда очередной солдат, вырвав кольцо, неожиданно разжал пальцы. Щелкнул запал, люди замерли. Пыпин, крикнув всем, чтобы ложились, прыгнул на солдата. Тот сделал замах и успел донести руку до груди, когда раздался взрыв. Боец вздрогнул и упал на спину. Когда прошли оцепенение и страх, все бросились к нему. Кровь заливала лицо и голову несчастного, в разорванной груди еще билось сердце, правой руки не было. Кто-то кричал, и мы увидели, что еще два солдата лежат на земле с осколочными ранениями. Осколок зацепил и лейтенанта Пыпина, чиркнув по предплечью.
Я побежал в село, чтобы прислать Живайкина и санинструкторов. Раненых отправили в госпиталь, Пыпин ехать туда отказался, и Живайкин пообещал быстро вылечить его на месте. О чрезвычайном происшествии послали донесение в штаб армии, и Сорокину сделали выговор.
Эта неприятность через несколько дней сменилась другой. Сорокин рвал и метал, изощренно матерился и кому-то угрожал. Потом он стал по одному вызывать к себе весь постоянный состав штрафной роты, кроме ездового Василия Быкова, который был неграмотным и не умел писать. Дошла очередь и до меня.
— Вы писали анонимку в штаб армии? — грозно спросил он.
— Нет. Никаких анонимок и донесений я не писал.
Сорокин гневно смотрел на меня.
— Вы можете кого-то в этом подозревать?
— Нет, — ответил я, подумав. — А в чем дело?
— Ладно, идите! — не ответил мне Сорокин.
В тот же день его Галю отправили в армейский особый отдел. Лейтенант Хазиев и старшина Кобылин поехали на Украину, в родные места наших «боевых подруг», чтобы разузнать, кто они, как говорится, из первых рук. С ними на всякий случай поехали и сами ротные дамы, чтобы их могли опознать.
