Пишу тебе все как есть. Правая нога была раздроблена, и ее отрезали чуть ниже колена, а левую отняли до бедра. Старший врач считает, что на протезах я смогу передвигаться, как здоровый. Он хороший человек и желает мне добра. Хочется верить, что он окажется прав. Ну вот, теперь ты все знаешь. Дорогая Эльза, что ты об этом думаешь? Я тут целыми днями лежу, и все мои мысли только об этом. Я думаю о тебе. Сколько раз я жалел о том, что не погиб, хоть это тяжкий грех и нельзя произносить вслух такие вещи.
Здесь вместе со мной в палатке больше восьмидесяти человек, а снаружи еще бессчетное количество раненых. До нас доносятся их крики и стоны, но никто не может им помочь. Рядом со мной лежит унтер-офицер из Бромберга, он ранен тяжело — в живот. Старший врач сказал ему, что он скоро поедет домой, но я слышал, как говорил санитару: «Он дотянет только до вечера, пусть пока здесь остается». Наш старший врач — добрый человек. А с другой стороны у стены лежит один земляк из Бреслау, у которого нет руки и носа, он сказал мне, что ему теперь носовой платок больше не понадобится. «Ну а если заплачешь?» — спросил я, но он мне ответил, что нам тут всем, и мне, и ему, больше плакать не придется, о нас скоро другие заплачут.
…Это письмо за меня пишет Аксель. На самом деле он вовсе не Аксель, а Лахман из Кенигсберга. Но мы зовем его Аксель. Рука у меня на перевязи и перевязка очень толстая, поэтому я сам не могу писать. Капитан из медицинской роты сказал мне, что меня скоро отправят домой, и я этому ужасно рад. На руке не хватает маленького кусочка, это и врач сказал. Поэтому просто странно, что я не могу двигать пальцами. А я ведь садовник и пальцы мне нужны. Здесь земля жирная и мягкая, нам бы такую в Люнебурге. Но сейчас все покрыто снегом. Четыре дня назад я лежал в окопе — метр глубиной — и целый день разглядывал землю, хорошие здесь почвы для пшеницы. Конечно, никаких следов удобрений, степь сама их производит. Вот в этом окопе был момент, когда я сильно испугался. Сегодня мне смешно это вспоминать. Когда я вернусь домой, я еще больше буду над этим смеяться. И вы посмеетесь вместе со мною… Твой ответ у меня в руках. Думаю, ты не ждешь благодарности. Мое письмо будет коротким. Я должен был знать все заранее, прежде чем обратился к тебе за помощью. Ты был и всегда останешься «праведником». Мама и я это знали. Но все-таки можно было предположить, что ты не станешь приносить своего сына в жертву «справедливости». Я просил тебя вытащить меня отсюда, потому что эта стратегическая бессмыслица не стоит того, чтобы ради нее лечь в землю. Ведь тебе легко было попросить за меня, а уж соответствующий приказ разыскал бы меня. Но ты не понимаешь здешней ситуации. Ну что ж.
Это письмо будет не только коротким, но и последним моим письмом к тебе. Даже если бы я захотел написать еще, у меня не будет такой возможности. И нет надежды, что я когда-нибудь окажусь рядом с тобой и смогу сказать тебе все, что я думаю. Нет, я не смогу больше с тобой разговаривать и не отправить мне больше ни одного письма, поэтому вспомни слова, сказанные тобою 26 декабря: «Ты добровольно стал солдатом и помни, что в мирной жизни легко было стоять под знаменем, но очень трудно высоко нести его в войну. Ты должен быть верен этому знамени и с ним победить». В этих словах вся твоя позиция последних лет. Ты будешь потом вспоминать о них, потому что для каждого разумного человека в Германии придет время, когда он проклянет безумие этой войны, и ты поймешь, какими пустыми были твои слова о знамени, с которым я должен победить.
Нет никакой победы, господин генерал, существуют только знамена и люди, которые гибнут, а в конце уже не будет ни знамен, ни людей. Сталинград — не военная необходимость, а политическое безумие. И в этом эксперименте ваш сын, господин генерал, участвовать не будет! Вы преграждаете ему путь в жизнь, но он выберет себе другой путь — в противоположном направлении, который тоже ведет в жизнь, но по другую сторону фронта. Думайте о ваших словах, я надеюсь, что, когда все рухнет, вы вспомните о знамени и постоите за него.
…Сколько писем я написал до сих пор? Вместе с сегодняшним, по моим подсчетам, 38. Вы в августе писали мне, что ведете почтовую книгу, целую картотеку людей с их адресами и сведениями о том, как Вы познакомились с адресатом и как протекала Ваша дружба. Я очень веселился по этому поводу. Интересно, включили Вы в свою картотеку фотографию, которую я Вам послал? Мои подсчеты и крестики в карманном календаре наверняка окажутся неточными по сравнению с Вашей книгой учета. Но вообще-то совершенно все равно, сколько писем я Вам написал: 36 или 37. Я Ваш адресат под номером пять. Было бы интересно прочитать все письма, которые Вы получили. Ведь они приходят к Вам со всех фронтов войны. Когда война окончится, у Вас будет готов солидный том воспоминаний в форме писем. Мы хотели в это Рождество встретиться с Вами в первый раз в Карлсруэ, но из этого ничего не вышло. И будущее видится мне в совсем черном свете. Нет почти никакой надежды.
Слава Богу, я могу, наконец, перейти к главному. Не будет нашей встречи, не состоится наше свидание и в новом году. Да, девочка, вот такая неудача. Ничего не поделаешь, за всем происходящим можно только наблюдать, а это постепенно сводит с ума. И зачем я в сентябре, когда осколок попал в руку, не дал отправить себя на Родину? Хотел обязательно здесь быть, когда возьмут Сталинград. Потом я очень часто жалел об этом безумном шаге.
Вы получали от меня веселые письма, я всегда шутил, думаю, Вы с этим согласитесь, но теперь не до шуток, все пошло слишком серьезно.
Так что же Вы напишете в шестой графе Вашей почтовой книги? Только ради Бога не пишите: «Погиб за великую Германию» или что-нибудь в этом роде, потому что это неправда. Напишите лучше: «За Ханну тогда-то и тогда-то». Надеюсь, что мой тон не покажется Вам легкомысленным. Я уже писал о других Ваших друзьях по переписке. Из них Вы скоро тоже некоторых недосчитаетесь. Только обстоятельства будут иными. Они просто перестанут Вам писать. А я все сообщаю заранее. Фрейлейн Ханна, считайте, что это мое последнее письмо. Будьте счастливы, а наша надежда на встречу погибнет в этой бессмысленной бойне. Пусть у Вас все будет хорошо. На прощание я от всего сердца благодарю Вас за то время, которым Вы для меня пожертвовали. Сначала я хотел написать: «Зря на меня потратили», но потом подумал, что это была не пустая трата, потому что Ваши письма были для меня большой радостью.
…Сегодня я говорил с Германом, он находится на несколько сотен метров южнее меня. От его полка мало что осталось. Но сын булочника Б. еще там вместе с ним. Герман получил твое письмо, в котором ты сообщаешь нам о смерти отца и матери. Я поговорил с ним, ведь я старший, постарался утешить его, хотя я и сам на пределе. Хорошо, что мать с отцом не узнают, что мы оба, Герман и я, не вернемся домой, но так тяжело, что на тебя в твоей будущей жизни ляжет тяжесть гибели четырех близких людей.
Я хотел стать теологом, отец собирался построить дом, а Герман — соорудить фонтан. Из всего этого ничего не вышло. Ты ведь знаешь, как все теперь выглядит у нас дома, — в точности так же, как здесь у нас. Нет, ничего не вышло из того, что мы рисовали в своих мечтах. Родители погребены под развалинами их дома, а мы, как это ни тяжело звучит, с несколькими сотнями других солдат в оврагах в южной части котла. Очень скоро все эти овраги будут засыпаны снегом.
…Если вдуматься, я только здесь начал по-настоящему размышлять над окружающим, но без позитивного результата. Почаще надо было бы обо всем думать, но для этого требуется время. Правда, у меня никогда не было столько времени для размышлений, как во время войны, и особенно здесь, в Сталинграде. Несколько дней назад у меня был длинный разговор со священником, но мы никак не могли договориться, потому что страдания казались мне большими, чем возможность утешения. Священник придерживался мнения, что мы тут добрались до той точки, где должна кончиться философия и начаться религия. Прав из нас, конечно, только один, но я спрашиваю себя: в том ли сейчас дело, кто из нас прав? Я часами сижу в бункере и все думаю, думаю.
Глубокоуважаемый господин тайный советник! Нам не нужно обсуждать мои личные проблемы, я рад, что в отличие от своих товарищей не обременен никакими семейными связями. Это ведь страшные и мучительные заботы, они могут довести человека до отчаяния. Этот постоянный непреходящий страх за жену и детей или других близких. Я ведь все время слышу, о чем тут говорят, и иногда кажется трагичным, а иногда смешным, с какой невероятной серьезностью относятся ко всему своему и каким важным и особенным кажется самому себе каждый человек. Они говорят о тех делах, которыми занимались в мирной жизни, волнуются, цел ли их дом, беспокоятся, дошли ли посылки, те, что посылают они, и те, что шлют им. Кстати, я думал о том, что может быть в посылках, которые шлют из Сталинграда? В моем бункере есть один (он из Люденшайда), так он в каждом письме спрашивает, как поживает его кошка. Какой абсурд! Деньги, профессия, положение, имущество. Но прежде всего страх за свою личную судьбу, и этот страх звучит в очень многих письмах, которые пишут здесь. Иногда я не могу без отвращения смотреть, как ведут себя люди.
