Быков, ехавший в голове обоза, натянул вожжи изо всех сил, лошади заскользили задами по асфальту. К подводе, на которой ехали старшина Кобылин и Наташа, подбежал в рваной взрослой одежде грязный маленький мальчик. Лицо его заливали слезы и пот. Он придерживал рукава сползающего старого пиджака, полы которого почти касались земли, ноги в каких-то опорках путались в широких брюках с отрезанными штанинами.
— Котя! — крикнула Наташа и, слетев с подводы, подхватила его в свои объятия.
К ним уже спешили офицеры. Обоз задерживал движение на шоссе, сзади кричали, ругались. Сорокин приказал съехать на обочину дороги к кювету. Все столпились возле Коти и Наташи, ожидая, когда они успокоятся и оторвутся друг от друга.
Сорокин первый подал руку Коте:
— Ну, здравствуй! Живой?!
У мальчишки перехватило горло, он не отвечал, только смотрел на всех заплаканными глазами и всхлипывал. Все его существо излучало радость.
Не знаю, как другим, но мне было неловко смотреть ему в глаза, словно во всех его бедах был виновен и я. Возможно, поэтому Сорокин жестко сказал старшине Крапивко:
— Чтобы за два дня Котю одели с иголочки! И пошили сапоги… Поехали!
Котю забрала к себе на подводу Наташа, принялась на ходу его чем-то кормить. Она и раньше его баловала, проявляла к сироте жалость. А теперь все свое внимание и любовь она отдавала этому мальчику, которого решила усыновить после окончания войны.
Вскоре наш Котя ходил в ладно подогнанной солдатской одежде с погонами ефрейтора, блестящих сапогах, на широком ременном поясе болталась маленькая кобура с трофейным «дамским» пистолетом. Последнее было недозволенным: мало ли что может случиться с мальчиком в двенадцать лет, прошедшим войну, плен, немецкие лагеря смерти, с еще не устоявшейся, а возможно, и нарушенной, психикой.
Но его баловали, возможно, стараясь загладить вину за плен, за все невзгоды, выпавшие на его детскую долю.
В конце марта наша рота, в числе других войск, подходила к Вене. Навстречу двигались подводы и машины с ранеными. Обоз спускался в большой широкий овраг — впадину. Мы видели далеко впереди, как по шоссе двигались войска, поднимаясь на другой склон оврага.
Там начиналось большое село.
У шоссе на бетонном столбе металлическая доска с литыми буквами «Ваграм». Что-то, казалось, щелкнуло выключателем в памяти: «Ваграм, Ваграм, Ваграм…» Да ведь это же место сражения французской армии Наполеона с австрийцами. А вот и дата — 5–6 июля 1809 года. Успел заметить, что до Вены 18 км.
Въехав в Ваграм, мы сошли с подвод и пошли по обочине шоссе. У домов вдоль улицы стеной стояли австрийцы — нарядные, веселые, любопытные. Они смотрели на нас, переговаривались, улыбались дружелюбно. То ли в этот теплый солнечный день был какой-то праздник, то ли село недавно освободили, бои передвинулись к Вене, и жители были рады, что гроза войны их миновала.
Толпа смотрит на Котю. Он, как игрушечный солдатик с почти игрушечным пистолетом на поясе, идет среди офицеров.
И вдруг этот солдатик отстал от толпы офицеров и подошел к толпе австрийцев. Те заулыбались, заговорили. Какой-то щеголь вынул из жилета карманные часы, посмотрел время, явно довольный, что многие видят его красивый хронометр с крышкой.
— Ур, ур! — услыхал я. — Часы, часы!
Щеголь еще раз щелкнул крышкой часов, взглянул на них и ответил, видимо, который час.
— Гебен зи мир! — раздраженно сказал Котя. — Давай сюда!
Щеголь перестал улыбаться, защелкнул крышку часов и хотел сунуть в карман жилета, не попадая в него.
— Ты, морда, давай сюда! Гебен зи мир! — уже кричал Котя и, расстегнув кобуру, вытащил пистолетик.
Щеголь начал отстегивать цепочку с часами и отдал их мальчику.
Я подбежал к Коте и приказал ему немедленно вернуть часы. Котя бесстрашно и гневно смотрел на меня и не отдавал. Я вырвал часы у него из рук и передал щеголю. Тот заулыбался, видимо, поблагодарил, поклонился. Засмеялись и в толпе. Подводы уходили, и я бросился вслед. Догнав группу офицеров, я оглянулся. Котя вернулся к тому щеголю и все же забрал у него часы. Я остановился, но Сорокин сказал мне:
— Не трожь его! Пусть!
А Котя шел вдоль толпы австрийцев, и у кого видел часы, отбирал. Может быть, издали, но мне показалось, что те начали отдавать часы без сожаления, словно дарили по собственному почину. Ведь люди не знали, что произошло вначале, а видели маленького солдатика, идущего вдоль толпы с фуражкой в руках, в которой поблескивали часики. И они снимали с себя часы и клали в фуражку в дар победителям. Если это так, то нас не считали своими врагами. В ином случае это было уже мародерством и отнюдь не способствовало созданию славы нашему народу. Ведь австрийцы не могли даже представить, что сделала фашистская армия с нашей страной, а потому не могли судить об этом эпизоде с часами без предубеждения. Они не знали, что пережил этот ребенок, родители которого погибли, а он, сирота, в свои 12 лет уже побывал в лагере смерти.
Все ближе слышалась канонада и, спускаясь с пригорка к реке, в просветы дубового леса мы увидели в мареве далекий город…
Штурм Вены начался рано утром 6 апреля. Войска 3-го Украинского фронта, в который входила и наша 4-я гвардейская армия, нанесли мощные удары с востока и юга и начали обходить Вену с запада, чтобы отрезать врагу отступление.
Попытка с ходу овладеть городом не удалась — враг оказал ожесточенное сопротивление. Оборону Вены, как я узнал позже, возглавил генерал войск СС Дитрих. Его танковая армия в составе восьми дивизий и пятнадцати батальонов засела в городе. Это был беспримерный в истории случай, когда танковая армия вместе с пехотными частями обороняла город.
Советские солдаты вели ожесточенные бои за каждый квартал, а иногда и за отдельные дома, превращенные гитлеровцами в опорные пункты. В течение 8 и 9 апреля наши войска успешно продвигались, освободив около трехсот кварталов, но в самом центре, в районе Ринга, встретили отчаянное сопротивление врага. Здесь и бросили в бой нашу 68-ю отдельную штрафную роту. Бои не прекращались ни днем ни ночью.
Переехав через мост, 8 апреля вечером мы въехали на дальнюю окраину Вены. Город содрогался, зло ревел непрерывными разрывами снарядов, выстрелами орудий. Над массой далеких зданий поднимались дымы пожаров.
Получив приказ ввести роту в бой, спешно выбрали место для обоза, раздали оружие, боеприпасы, НЗ, и рота ушла в развалины кварталов. Обоз разместился во дворе какого-то военного училища. На первом этаже были кухня и столовая. На кухне сверкал ряд автоклавов для варки пищи. Я видел их впервые и с интересом рассматривал чудо-котлы, старался разгадать принцип их работы, восхищался идеальной чистотой полированных котлов из нержавеющей стали, о которой мы тогда еще ничего не знали.
Я поднялся на второй этаж, в учебные классы, и застал там парня, который отдирал от пола линолеум. Он замер в испуге. Окинув взглядом помещение, я увидел широкий расписной фриз у потолка. На нем был изображен бой. На танки с белыми крестами во весь опор неслась конница. Кавалеристы в буденовках с красными звездами, с длинными черными усами, оскаленными ртами, выпученными глазами, подняв сабли, неслись на танки. Тяжелые машины подминали гусеницами лошадей и людей. Автор был неплохим художником: лошади, танки, батальная схватка были написаны профессионально, в стремительной динамике. Но что за лица у всадников! Кощеи Бессмертные в образе буденовцев, призванные вызывать страх и отвращение, уверенность в своей броневой силе, в легкой победе.
Интересно, где сейчас этот художник? Думал ли он, когда рисовал, что обманывает своих соотечественников, обещая им легкую победу? Что думает он сейчас, слушая грохот войны за своей дверью?
Из широкого окна я видел до горизонта город. Неподалеку из скопления зданий в воздух наклонно взвились струи огня реактивных снарядов «катюш» и «андрюш». Эти струи гнали в сторону врага стаю PC. И вот засверкали молнии разрывов, поднимая в воздух черно-белые тучи. Прочувствуй, художник, хоть тысячную долю того, что испытал Сталинград!
Местный мародер, свернув оторванные полотнища линолеума в рулон, потащил его по коридору. Недалеко от нас начали рваться снаряды противника, и я спустился на первый этаж, вышел во двор. Там лошади в упряжке кормились у одной из подвод. Рядом дымила кухня, вокруг которой колдовали повар и солдат обоза.
Во двор въехала мадьярская мажара, приобретенная Быковым еще под Дунафельдваром, когда был брошен наш обоз. Она была с верхом нагружена ящиками и картонными коробками. Быков и Крапивко соскочили с нее возбужденные, веселые, крича:
— А ну, налетай! Всех угощаем.
Вокруг мажары стали собираться ездовые, старшины. Подошел и я. Быков снял один ящик, и мы увидали какие-то соломенные куклы. Он вынул одну куклу, свернул с нее соломенное «платье», и на солнце сверкнула бутылка с красивой этикеткой. Она казалась пустой — такое прозрачное в ней было вино. Старшина подавал в протянутые руки другие «куклы», и вместе с освобожденными от соломенной оплетки бутылками засверкали улыбки на лицах солдат. Начали возиться с пробками. Кто-то побежал к газону, начал дном бутылки бить по почве, и пробка вылетела. Этому примеру последовали и другие. Содержимое бутылок стало исчезать в запрокинутых глотках, раздавались восхищенные вздохи и кряхтенье.
