урон при удивительно малых затратах для инициатора санкций или для мировой экономики. В 1990-х годах санкции применялись неоднократно – самыми известными и заметными случаями их введения стали Ирак в 1990 году, Гаити в 1991 году и Сербия в 1992 году [449].
Однако экономические санкции не только приносят огромный человеческий ущерб, о чем шла речь в главе 7, но и почти неизбежно способствуют росту преступности в подвергаемых им обществах. Искусственно ограничивая предложение различных товаров, санкции автоматически идут на пользу тем, кто в состоянии удовлетворить этот спрос. В результате в выигрыше неизбежно остаются лица с криминальными навыками, а кроме того, санкции ведут к криминализации целых политических режимов или усиливают ее.
В Сербии, отмечает Тим Джудах, «беспрецедентный крах законности и порядка вкупе с фантастическими возможностями для бизнеса, предоставленными санкционным давлением, привели к тому, что многие югославские гангстеры, которые до этого кормились на более перспективных „пастбищах“ Германии и Швейцарии, вернулись домой пожинать плоды войны. Некоторые присоединились к сербским военизированным формированиям, которые, прикрываясь патриотическими лозунгами, безостановочно предавались ненасытному грабежу. Украв все машины и другие товары в городах на линии фронта, они нашли новый фронт во внутренних районах страны». Такая ситуация сохранялась и после войны. В послевоенном Белграде, отмечает Крис Хеджес, была очень заметна прослойка криминалитета, «многие представители которого сколотили состояние, разворовывая имущество хорватов и мусульман, изгнанных или убитых в Боснии во время войны». Бандиты возвращались, чтобы взять в свои руки «торговлю ворованной итальянской одеждой, угнанными автомобилями, наркотиками и нерастаможенными сигаретами, заведовать рэкетом и проституцией». Известный белградский гангстер Аркан заработал миллионы долларов, продавая награбленное и контрабандную нефть. Также он занимался рэкетом и содержал частную тюрьму, где держали похищенных с целью получения выкупа. Все это сопровождалось катастрофической утечкой мозгов. Тем временем в сербской части Боснии местные лидеры, сопровождаемые бритоголовыми телохранителями в темных очках, экспроприировали самые большие дома и ездили на роскошных седанах, в то время как по улицам бродили банды вооруженных угонщиков. Вооруженные бандиты продолжали править и во многих местах остальной части Боснии, например в хорватской части Мостара [450].
Что касается Ирака, то, вероятно, не вполне корректно утверждать, что криминальный режим в этой стране был создан санкциями, поскольку Саддам Хусейн, бывший уличный бандит, с самого начала фактически управлял страной как преступным предприятием. Однако санкции лишь способствовали укреплению его контроля над страной: они создавали искусственный дефицит и рост цен на дефицитные товары, спрос на которые могли удовлетворить только контрабандисты и нарушители ограничений. Поскольку режим мог контролировать этот чрезвычайно выгодный рынок, он был способен направлять значительные поступления от подобных начинаний своим сторонникам. Для усиления контроля властями использовалась и система распределения продовольствия, которую пришлось вводить из-за санкций. Как утверждал один житель Ирака, «мне приходилось клясться в верности партии. Малейший признак неповиновения – и у меня отберут месячную карточку». Значимые сторонники системы получали дополнительные пайки [451]. Кроме того, годы санкций измотали население Ирака, поскольку вопрос выживания вышел на первое место.
Как указывает Джонатан Киршнер, для того чтобы санкции были эффективны, принципиально важно, чтобы они ослабляли связи внутри группы ключевых сторонников лидера подсанкционного государства. Однако в большинстве случаев, похоже, наблюдается обратное [452].
Преступности и криминальным вооруженным конфликтам также способствовали «войны» с наркотиками, которые вели развитые государства в отчаянной попытке сократить поставки этого международного товара, на который в этих странах существует платежеспособный спрос. Некоторые специфические начинания, наподобие вооружения некомпетентных, склонных к бандитизму правительственных армий или уничтожения различных сельскохозяйственных культур вследствие применения гербицидов, на деле иногда помогали повстанцам под командованием военных баронов [453]. Значительный объем криминальной активности, порой напоминающей военные действия, в особенности в Латинской Америке и Азии, можно резко сократить, если наркотики будут легализованы или если развитые страны станут тратить все свои силы не на устранение внешних источников их поставки, а на сокращение внутреннего спроса, как они поступают в отношении алкоголя и табака.
Кроме того, возможности для преступности и преступных режимов зачастую создает нецелевое использование помощи. Во время холодной войны вопрос о получении помощи решался по принципу политической лояльности, поэтому деспотические или чудовищно некомпетентные и/или коррумпированные правители сплошь и рядом получали вознаграждение за правильный выбор покровителя. Как указывает Джеффри Хербст, шесть африканских стран, получавших от США наибольший объем помощи – Эфиопия, Кения, Либерия, Сомали, Судан и Заир, – демонстрировали исключительно плохие экономические и политические результаты и сегодня, за исключением Кении, считаются «несостоявшимися государствами» [454]. Аналогичный советский опыт, вероятно, был еще хуже. В период после 11 сентября существует такая же опасность, что никчемные правительства будут получать поддержку за то, что умело выбирают правильную сторону в «войнах» с терроризмом или наркотиками.
Сколь бы неполиткорректным ни было это утверждение, однако стоило бы задуматься о том, не был ли процесс деколонизации после Второй мировой войны слишком поспешным. В некоторых случаях он увенчался успехом, но во многих других деколонизация привела к появлению условий, которые с гуманитарной точки зрения были значительно хуже, поскольку к власти пришли головорезы, чудовища и фанатики, бесстыдно грабившие или разрушавшие молодые государства.
Когда бельгийцы в 1960 году под давлением мировой общественности покинули Конго, они настаивали, что подготовка этой колонии к независимости потребует около тридцати лет. В пользу такого довода, помимо прочего, указывал тот факт, что на момент деколонизации в Конго было всего 17 человек с университетским образованием. Впоследствии, несмотря на значительные объемы помощи, получаемые от развитых стран в годы холодной войны, страна под руководством диктатора Мобуту, по словам Микелы Ронг, «последовательно скатывалась в нищету». К середине 1980-х годов телефонная связь в стране оборвалась, а к 1994 году производство меди составляло менее 15 % максимального показателя. Экономика страны оставалась на уровне 1958 года, хотя население с тех пор выросло втрое – 80 % жителей занимались натуральным хозяйством. Менее чем через три десятилетия после ухода бельгийцев средняя зарплата составляла около 10 % зарплаты колониальных времен. В соседней Анголе через десять лет после того, как ее покинули португальцы под давлением местных борцов за независимость, производство кофе сократилось до 5 % уровня колониального периода [455].
Последствия преждевременной деколонизации в виде появления государств с некомпетентными, продажными и преступными режимами и спровоцированное этим нарастание гражданских войн будут рассмотрены в следующей главе.
Наконец, ограничительная торговая и иммиграционная политика развитых стран превращает в рискованный, но крайне прибыльный бизнес контрабанду товаров и людей. Одновременно огромным стимулом для преступности и криминальных войн стало оружие, которое очень легко купить на международном рынке у развитых
