Неприкосновенный запас
Однажды летом 1942 года, в дни напряженных боев за Ржев, я ждал нашего военного почтаря с особым нетерпением: должен был прийти номер «Правды» с моим материалом. И вот почтарь постучал в наше окошко, но газет у него не было.
— Не пришли?
— Да нет. Получили утром. Но разрывать не велено. Их упаковали и посылают куда-то.
— Куда посылают, почему?
— Не знаю, говорят, член Военного совета распорядился… Только 5 номеров «Правды» хозяевам разнес. Остальные упаковали. Говорят, неприкосновенный запас…
Я немедленно принялся расследовать это странное дело, и вот что я узнал. На фронте ожидалось знаменательное событие. Крупная воинская часть, находившаяся более двух месяцев в тесном окружении, должна была вырваться из вражеского кольца. Два месяца часть эта провела в напряженных и непрерывных боях. Лес, в котором она оборонялась от обрушившихся на нее атак, простреливался с четырех сторон простым и минометным огнем. Снабжалась она с воздуха и снабжалась скудно, так как блокировавшие ее гитлеровцы стерегли и воздух.
Люди голодали, болели, но, считая каждый патрон, каждый снаряд, отбивали атаки и продолжали обороняться. И вот утром они должны были попытаться вырваться. К месту прорыва были подведены крупные артиллерийские части. Своим огнем они должны были разрубить окружающее кольцо. И туда, куда должны были выйти эти измученные, изголодавшиеся, обносившиеся воины, по распоряжению члена Военного совета корпусного комиссара Леонова были заблаговременно подвезены горы одежды, большие запасы всяческого продовольствия, свезены десятки кухонь. Туда же корпусной комиссар приказал привезти тюки с газетой «Правда» за последние дни… Вот для чего создавался этот самый «неприкосновенный запас».
Выход этой части из окружения, пожалуй, — один из самых волнующих эпизодов, какие мне довелось наблюдать в дни войны. Около получаса бушевал мощный артиллерийский вихрь, разбивая немецкое кольцо. Пушки еще погромыхивали, когда где-то вдали послышался крик «ура!». Он был сначала еле слышен, так как заглушался частой стрельбой, потом звучал яснее и яснее, и вот из соснового леса, что находился за широким полем, где полчаса тому назад были немцы, показались первые пробившиеся роты. Они бежали с криком «ура!», прыгая через еще теплые воронки. Они несли с собой раненых, тянули пулеметы, сами, заменив артиллерийскую упряжку, тащили руками пушки….
Вид у них был страшен. Все они шатались от голода, и многие из них, попав к своим, на эту поляну, затянутую дымком походных кухонь, пропахшую запахами баранины и жареного лука, бессильно садились и начинали плакать… Не обращая внимания на одежду, комплектами которой их обносили, не отвечая врачам и санитарам, искавшим среди вышедших больных и раненых, они склонились над котелками с жирными щами, обжигаясь, ели картошку с мясом. Уже дымили цигарки, и смертельно усталые люди начали засыпать тут же, на траве, возле пустых котелков… Казалось, нет силы, которая сможет поднять их с земли, пока все они всласть не выспятся.
Но вот кто-то крикнул:
— Ребята, газеты! — И поляна сразу ожила. Поднимались с земли отяжелевшие головы, раскрывались усталые веки. Около двух девушек с полевой почты, стоявших с номерами «Правды», сейчас же образовалась очередь. Над поляной, на которой за минуту до этого был слышен только стук ложек да храп сломленных сном людей, поднялись белые паруса газет. И кто-то уже читал вслух. И вокруг чтецов сбивались уже кружки слушателей. И я понял, как глубоко был прав корпусной комиссар Леонов, создав к этому дню «неприкосновенный запас» газет. Он знал душу советского солдата.
С фотокорреспондентом Яковом Рюмкиным однажды довелось побывать в командировке в Ленинграде. После длинного, очень яркого и содержательного дня, проведенного среди замечательных новаторов одного из интереснейших предприятий, сидели мы с ним в роскошном номере гостиницы «Астория» и, утопая в мягкой трясине кожаных кресел, препротивными, вероятно, голосами напевали солдатскую песенку с припевом «Давай закурим, товарищ, по одной…». За окном стояла серая, неуютная ленинградская ночь, в огромные стекла скребся сухой снег, в номере было тепло, и, как всегда это бывает с фронтовиками, мысль перекинулась к давно уже пережитому, и вдруг вспомнилось, что грубоватая и дружески теплая песенка эта когда-то согревала нам души в каменных норах великого непоколебимого Сталинграда в острые, жгучие ноябрьские дни.
Исчезал комфорт первоклассной гостиницы, мерк блеск кожи, бронзы и хрусталя, казалось, мы сидели в каменной норе, где воздух досиня прокурен так, что пламя коптилок меркло, задыхаясь, сидели над жестяными кружками со спиртом и под аккомпанемент непрерывной вражеской канонады и свист холодного ветра охрипшими голосами выкрикивали песню-мечту о том, что скоро ринемся отсюда, с Волги, на Днепр и Днестр в неудержимом наступательном походе, что добьемся победы и будет такой день, когда в родном кругу будем вспоминать эти нечеловечески тяжелые дни, где каждый прожитый и провоеванный час был счастливым выигрышем.
…Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать…
Мы сидели и вспоминали Сталинград, трудные бои на Курской дуге, вспоминали о том, как вместе на отчаянном «кукурузнике» летали вокруг охваченной советскими войсками Корсунь-Шевченковской группировки с тем, чтобы побывать у памятника Шевченко, вспоминали, как над не вполне еще освобожденной Уманью гонялся за нами вражеский «мессер», как устремлялись за Прут на первые километры вражеской земли, на которую вступили советские воины, как с разных концов одновременно вступали в Берлин и как фотографировались у рейхстага объединенными силами военных корреспондентов трех сопряженных фронтов.
Как это всегда бывает в компании людей повоевавших, мы вспоминали о друзьях-товарищах, с которыми летали в рискованные рейсы, толкали плечом «эмки» по калининским топям, набивали «волчки» в кавалерийских седлах, месили украинскую грязюку, ездили в грузовиках путем «открытого голосования» на перекрестках, шагали пешком с солдатским «сидором» за плечами, и все для того, чтобы «Правда» первой узнала и напечатала самые последние фронтовые новости.
В памяти, как живые и близкие, вставали образы наших товарищей, отдавших самое лучшее, что имели они, — жизнь за правое дело своей Родины: Михаил Калашников, Петр Лидов, Сергей Струнников, Евгений Петров, Владимир Ставский, Григорий Гринев, Иван Ерохин, Мендель Спивак, Николай Воробей…
«От нашего военного корреспондента»… Как дорога каждому из нас эта рубрика! Каждый, кто печатался под ней, хотя ты с ним, может быть, и вовсе незнаком, кажется больше чем просто товарищ по работе. И мы стали вспоминать друзей-товарищей, печатавшихся под этой рубрикой, тех, с кем нам в дни войны приходилось вместе нести военные тяготы, делиться последней банкой пайкового судака, последней канистрой бензина, работать, мечтать о победе и мире.
Эта беседа о мирной судьбе наших военных коллег напомнила любопытные, теперь уже полузабытые случаи.
…Когда-то, несясь во весь опор из Харькова, на южной окраине которого еще шли бои, мы с Рюмкиным увидели стоявшую в стороне от шоссе «эмочку», обшарпанную, запыленную, грустно прихромнувшую на спущенное колесо. Сеял мелкий дождь. По дороге на полной скорости неслись машины с пехотой, танки, самоходки. Они ехали торопливо и осторожно, соблюдая боевые дистанции, так как над шоссе все время барражировали вражеские штурмовики. Рядом с прихромнувшей «эмочкой» на обломке срезанного снарядом телеграфного столба сидел человек в нескладной шинели и что-то старательно отстукивал на машинке, стоявшей на столике из трех бензиновых банок.
Узнав коллегу, мы согласно фронтовому закону, круто тормознув, остановились у этой машины и спросили — не нужна ли помощь? Пишущий оторвался от клавишей и поднял свое лицо, плотно покрытое маской серой пыли.
— Чепуха, просто прокол, — сказал он, блестя, как негр, белыми зубами. Но, подумав, протянул пачку листочков и с корректностью для фронтовой дороги прямо-таки невероятной прибавил: — Вот если бы вы были так любезны и отвезли на телеграф начало моей корреспонденции, я был бы вам крайне признателен…
Отдав листки и больше не интересуясь ни нами, ни бесконечным потоком мчавшихся во весь опор фронтовых машин, ни «мессерами», которые рыскали над дорогами, он продолжал печатать. Это был Юрий Жуков. В тот момент, когда мы с Рюмкиным вспоминали о нем в Ленинграде, его не знающая устали пишущая машинка стучала уже в Париже, рассказывая советским людям о мирной, но не менее жестокой борьбе между демократией и реакцией, свидетелем которой является сейчас этот зоркий, неутомимый человек, чья работоспособность всегда служила предметом зависти у корреспондентов всех восьми фронтов того времени…
