в болото и не могла сделать ни шагу, и мне не оставалось ничего другого, как принять предложение сдаться в плен.
Казаки дали мне одну из своих лошадей, и я должен был сесть на неё; меня повезли назад. Между тем мой гусарский ординарец, благодаря лёгкости своей лошади, избег преследования неприятеля, приехал в наш лагерь и донёс о случившемся. Тотчас же полетели ко мне на помощь, но было уже поздно. Казаки спешили доставить меня на свои аванпосты. Они взяли у меня часы и кошелёк, следуя обычаю военных людей, поступающих так в подобных случаях. Впрочем, я не мог на них жаловаться, и признаюсь – зная давно этого рода войска, ожидал от них более грубого обхождения.
Полковник пяти казацких сотен, занимавших этот первый караул, препроводил меня во второй караул, состоявший под командой бригадира Краснощёкова. Я познакомился с ним в последнюю войну, бывшую между Россией и Швецией, в которой, как я уже упоминал выше, его отец был убит. Как только он узнал, кто я, тотчас же выехал навстречу и весьма вежливо принял меня. Он остановился перед своей палаткой и предложил мне освежиться; я поблагодарил его. Потом он повёз меня на третий пост к генералу Тотлебену, главному начальнику всех передовых караулов и лёгкого войска русской армии, которого я знал ещё потому, что служил с ним вместе в Голландии. Он принял меня в высшей степени вежливо, и так как это был обеденный час, предложил мне с ним отобедать. Он сел подле меня. Нас было очень много. Кроме множества офицеров и адъютантов, было ещё шесть человек секретарей, так как известно, что русские генералы всегда таскают за собой целую канцелярию. Я был в слишком дурном расположении духа, чтоб есть с аппетитом. Граф Тотлебен, заметив это, учтиво спросил меня, что он может для меня сделать, и затем тихо сказал мне на ухо, что если я желаю написать к королю, то он охотно возьмёт на себя доставить это письмо весьма скоро через одного из своих трубачей; он прибавил, что в этом случае я не должен терять ни минуты, так как меня нужно препроводить в тот же день в главную квартиру, где я не буду уже иметь разрешения на подобное дело. Я не мог пожелать ничего большего в моём положении и, выразив генералу Тотлебену благодарность за его доброе побуждение, не выходя из-за стола, написал Его Величеству приблизительно следующее:
“Я имел несчастье попасть в плен. Теперь не время объяснять вашему величеству, как и по чьей вине это случилось: сегодня я могу сказать только, что я в плену. Я всепокорно прошу ваше величество сделать скорее обмен пленных, чтоб я мог продолжать служить вам со всей преданностью, на какую способен”.
Генерал Тотлебен отправил с этим письмом трубача к его величеству, стоявшему лагерем в одной миле расстояния от русской армии. Он дал мне лошадь и повёз меня в квартиру генерала графа Салтыкова в Либерозе. Его сопровождали бригадир и полковник, о которых я говорил, и толпа других офицеров; всё это имело вид торжественного въезда. Один из адъютантов Тотлебена опередил нас, чтобы возвестить о нашем прибытии. Поэтому многие генералы вышли из замка к нам навстречу.
В числе их был генерал Румянцев; он заговорил со мной первый, выразил мне своё удовольствие, что может познакомиться со мной, и сожалел только о том, что для этого представился случай, конечно, для меня неприятный; он говорил, что не раз видел меня в бою в почётной роли и сохраняющим твёрдую сдержанность, и потому не мог отказать мне в уважении. Я отвечал, насколько умел, хорошо на всё любезное и лестное, сказанное им мне.
Затем меня повели к генералу Салтыкову. Там я нашёл ещё много других генералов, и между прочим, Лаудона. Меня приняли весьма вежливо, много расспрашивали о том, как я был взят в плен, но особенно самодовольно говорили о только что выигранном сражении, и каждый замолвил слово в свою пользу. Я заметил, что генерал Лаудон, который был главным виновником в этой победе, один молчал и сохранял хладнокровный вид.
Я видел ещё шведского полковника Сандельхиельма, находившегося при русской армии для того, чтоб извещать своё правительство о всём в ней происходившем. Он был мой старый знакомый. Я должен сказать в похвалу ему, что он отнёсся ко мне весьма благородно, предупредил о своей обязанности известить свой двор о случившемся со мной, и притом не скрыл всё своё беспокойство по поводу этого обстоятельства.
Но я же был совершенно покоен относительно этого, будучи уверен, что русский двор, против которого я никогда ничего не затевал, не поступит противно всем правилам человеколюбия и не выдаст меня моим врагам, тем более что во время неудавшейся шведской революции посланник её величества императрицы в Стокгольме довольно открыто высказывался в пользу нашей партии. Но сердце моё разрывалось от горести, что, едва вступив на службу к королю прусскому, я попал в плен.
На следующий день моё несчастье не казалось уже мне не поправимым. Придя на обед к генералу Салтыкову, предложившему мне свой стол на всё время, что я буду при нём, я получил от него письмо короля, доставленное ему утром с трубачом. Он вскрыл его по обязанности и, отдавая его мне, сказал: “Вот сударь, письмо от короля; он очень принял к сердцу то, что с вами случилось; но несмотря на проигранное сражение, он всё ещё нам угрожает”. Я поспешил прочесть письмо, вот его содержание:
«Весьма сожалею, что вы взяты в плен. Я послал в Биттау генерал-майора Виллиха, назначенного мной комиссаром по размену пленных; я тем более уверен, что не будет затруднения при размене, что в числе моих пленных есть много русских офицеров и даже генералов. Затем прошу Бога, да сохранит он вас своим святым и благим покровом. 5-го сентября 1759 года.
Фридрих».
Во время чтения этого письма граф Салтыков хранил молчание. Я не колеблясь сказал ему, что отрадно и утешительно иметь такого государя, который даже среди своих неудач принимает такое участие в несчастье имеющих честь служить ему. Я спросил его, могу ли я сохранить это письмо. Он без затруднения согласился на это тем более, что велел снять с письма копию (как я это узнал впоследствии) для доставления
