сотрудников. «Штерн сказал, что поедет, – продолжает Фриш, – и попытается продать своих сотрудников-евреев – я имею в виду, найти им работу. И сказал, что меня он попробует продать мадам Кюри. Я ответил: “Ну, сделайте, что сможете. Буду очень благодарен за любую помощь. Просто продайте меня любому, кто согласится меня взять”. И когда он вернулся [из поездки по зарубежным лабораториям], то сказал, что мадам Кюри меня не купила, зато купил Блэкетт» [830]. Патрик Мейнард Стюарт Блэкетт, уроженец Лондона, высокий моряк с худым, решительным лицом, был одним из учеников Резерфорда и будущим нобелевским лауреатом. Он только что ушел из Кавендишской лаборатории в лондонский пролетарский колледж Биркбек после яростного спора относительно размеров преподавательской нагрузки в Кавендише. «Если уж в физических лабораториях должна царить диктатура, – воскликнул Блэкетт, выходя с побелевшим лицом из кабинета Резерфорда, – то я предпочитаю быть своим собственным диктатором» [831]. Биркбек был вечерним университетом, так что днем экспериментаторы могли работать спокойно, за исключением тех моментов, когда посреди лаборатории срабатывала с пушечным грохотом принадлежавшая Блэкетту камера Вильсона, в которую попадал случайный луч космического излучения. Это была временная работа, и Фриш на нее согласился. На следующий год, когда срок его контракта истек, он отправился через Северное море в Копенгаген, работать с «Господом Богом».
Его утешала уверенность в том, что на ближайшее будущее его тетка оставалась в безопасности. Начиная со следующего сентября Лизе Мейтнер было запрещено читать лекции в Берлинском университете, но, поскольку она была гражданкой Австрии, а не Германии, ей позволили продолжать работу в Институтах кайзера Вильгельма. Однако ей еще предстояло признаться в своей уловке. Когда Ган, читавший той весной лекции по радиохимии в Корнелле, поспешно вернулся спасать, что еще можно было спасти из остатков коллектива институтов, Мейтнер разыскала его. Как объясняет ее племянник:
Лиза Мейтнер никогда не афишировала своих еврейских корней. Ей никогда не казалось, что она как-либо связана с еврейскими традициями. Хотя с этнической точки зрения она была чистокровной еврейкой, она была крещена в младенчестве и всегда считала себя исключительно протестанткой, предки которой по случаю были евреями. И когда начались все эти [антисемитские] тревоги, ей казалось, что об этом лучше помалкивать – отчасти, наверное, чтобы не нарываться на неприятности, а отчасти – чтобы не ставить в неудобное положение друзей. Когда Гитлер вытащил все это, так сказать, на свет божий, это было довольно унизительно, и ей пришлось пойти к Гану и сказать ему: «Вы знаете, я на самом-то деле еврейка, так что у вас из-за меня, наверное, могут быть неприятности» [832].
Нобелевский лауреат Джеймс Франк, занимавшийся физической химией, поговорил в Гёттингене с Нильсом Бором. Хотя Франк был евреем, закон о чиновничестве его не коснулся, потому что во время Первой мировой войны он был на фронте. Тем не менее он был вне себя от возмущения. Нужно было решить, что делать. Он выслушал мнение многих, но, как он сказал одному другу много лет спустя, убедил его именно Бор [833]: Бор настаивал, что каждый человек несет ответственность за политические действия своего общества. В Гёттингене Франк был директором Второго физического института. 17 апреля он подал в отставку в знак протеста и не преминул сообщить об этом в газеты.
Макс Борн разделял убеждения Франка и восхищался его смелостью, но не любил публичных скандалов. С 25 апреля его отправили в бессрочный «отпуск», но, когда один из попечителей университета сказал ему, что, возможно, в конце концов удастся устроить так, чтобы он вернулся к работе [834], Борн резко ответил, что не хочет никаких личных поблажек. «После моего “отпуска” мы решили тут же покинуть Германию», – пишет он. Борны уже сняли на лето квартиру в альпийской долине; теперь они перенесли дату вселения и уехали раньше, чем собирались. «Так что в начале мая 1933 г. мы выехали в Южный Тироль, взяв с собой двенадцатилетнего сына Густава; более взрослых дочерей мы оставили в их немецких школах» [835] [836]. Через Лейден он сообщил об этом Эйнштейну. «Эренфест переслал мне твое письмо, – ответил Эйнштейн 30 мая из Оксфорда, в который его приглашали на работу. – Я рад, что вы (ты и Франк) оставили свои посты. Это для обоих, слава Богу, не связано с риском. Но сердце мое обливается кровью, когда я думаю о молодых [ученых]» [837].
Молодежи – ученым, только начинавшим создавать себе имя, еще не публиковавшимся, не достигшим мировой славы, – нужно было нечто большее, чем неофициальные договоренности. Им нужна была организованная поддержка.
Лео Сцилард доехал на раннем поезде до Вены и поселился в отеле «Регина». Именно там – вероятно, в холле гостиницы – он узнал о Законе о восстановлении профессионального чиновничества и прочитал первый список уволенных. Вне себя от возмущения, он выбежал на улицу. Гуляя по городу, он встретил старого берлинского друга, специалиста по эконометрике Якоба Маршака. Сцилард настаивал, что они должны чем-то помочь пострадавшим. Вместе они отправились к Готфриду Кунвальду – «старому горбатому еврею, бывшему советником Христианско-социальной партии, – объясняет один из поклонников Сциларда. – Кунвальд был человек загадочный и хитроумный, типичный австриец с бакенбардами а-ля Франц-Иосиф. Он сразу согласился, что следует ожидать массового изгнания. Он сказал, что, когда это случится, французы будут молиться за жертв притеснений, британцы – организовывать их спасение, а американцы – за него платить» [838].
Кунвальд отправил заговорщиков к одному немецкому экономисту, бывшему тогда в Вене. Тот, в свою очередь, сказал им, что в Вене в это же время находился директор Лондонской школы экономики сэр Уильям Беверидж, работавший там над историей цен, и что он тоже остановился в «Регине». Сцилард подстерег англичанина в его номере и выяснил, что тот до сих пор думал только об очень скромных благотворительных мерах – он собирался взять в свой институт одного уволенного экономиста. По мнению Сциларда, такие действия были по меньшей мере порядка на три слабее, чем требовалось, и он собрался обрушить на сэра Уильяма информацию об истинном положении вещей.
Кунвальд, Беверидж и Сцилард встретились за чаем, и Сцилард зачитал список уволенных ученых. Тогда Беверидж согласился, пишет поклонник Сциларда, «немедленно по возвращении в Англию, разобравшись с самыми важными из дел, которые у него были запланированы, попытаться организовать комитет по трудоустройству ученых – жертв нацизма; он также предложил Сциларду приехать в Лондон и время от времени понукать его. Если его понукать достаточно долго и достаточно часто, он, вероятно,
