За пропагандой должны были последовать уже действия.
С введением «опричнины» анти-ивановская пропагандистская кампания усилилась, причём прежде всего в Германии. Ливонский орден был отделом Немецкого ордена, а немецкая или германизированная элита Ливонии ощущала себя на переднем крае противостояния с Москвой, да так оно и было. Если мы посмотрим на европейские источники сведений об эпохе Ивана Грозного, то обнаружим пестрящие немецкие имена: Штаден, Шлихтинг, Герберштейн, Таубе, Краузе, Буссов… И все они густо перемежают фактические данные с вымыслами, намеренной ложью или сконструированными ситуациями.
Так, например, упоминавшийся ранее померанский дворянин Шлихтинг, бежавший из войск Ивана IV в Литву, в первом своём сочинении «Новости из Московии, сообщённые дворянином А. Ш. о жизни и тирании государя Ивана» передаёт разговор Ивана с дьяком Висковатым в следующих выражениях…
Висковатый вначале якобы просил Ивана не проливать столько крови, а особенно же – «не истреблять своего боярства», а далее предлагал царю «подумать о том, с кем же он будет впредь не то что воевать, но и жить, если он казнил столько храбрых людей»…
Грозный же якобы ответствовал: «Я вас ещё не истребил, а едва только начну, постараюсь всех вас искоренить, чтобы и памяти вашей не осталось»… (Заметим в скобках, что реальный Грозный чаще всего поступал с детьми опальных наоборот – если те не были на подозрении, как отцы).
Затем – в передаче Шлихтинга – Иван заявил: «Надеюсь, что смогу это сделать, а если дело дойдёт до крайности, и Бог меня накажет, и я буду принуждён упасть ниц перед моим врагом, то я скорее уступил бы ему в чём-либо великом, лишь бы не стать посмешищем для вас, моих холопов»…
Последнее заявление тоже никак не могло принадлежать Ивану – в психологическом плане он мыслил и действовал прямо противоположно.
Руслан же Скрынников, приводя эти пассажи, с простодушием подлинного историка, верящего лишь «документу» (а как не верить Шлихтингу если его записки современны эпохе Грозного!), комментирует их так: «Диалог передан Шлихтингом в “Новостях”, отличающихся значительно более высокой степенью достоверности, нежели написанные позже “Сказания”. Речь царя весьма точно выражала непомерную гордыню. С точки зрения стилистической она весьма близка к подлинным произведениям и письмам Грозного».
Похоже, Скрынников даже не дал себе труда задуматься – мог ли Шлихтинг быть свидетелем такого диалога и почему речи Грозного у Шлихтинга стилистически так близки к подлинным произведениям и письмам Грозного? А ведь здесь налицо просто перевранное использование Шлихтингом, как предшественником Геббельса, послания Грозного к Курбскому.
Полное название упоминаемых Скрынниковым «Сказаний» – «Краткое сказание о характере и жестоком правлении Московского тирана Васильевича». И само название указывает на подлинную суть творения Шлихтинга – это не историческая хроника, а злободневный политический пасквиль, из которого если и можно извлекать крупицы исторической истины, то лишь по методу Петуха из басни Крылова, искавшего жемчужное зерно в навозной куче.
Ярославский историк Илья Горшков избравший темой своей диссертации как раз особу Шлихтинга, утверждает, что нет снований для предположений, что иностранцы вообще, и Шлихтинг в частности, сознательно искажали историческую действительность. При этом сам же Горшков сообщает, что Шлихтинг, находясь в Москве, «сотрудничал с разведывательной службой Польско-Литовского государства, сообщая “послам и гонцам” польского короля “верные сведения о делах неприятельских”…». Разведывательные данные Шлихтинг поставлял своим шефам, надо полагать, достоверные. Но публичные-то сочинения Шлихтинга имели другую задачу – дезинформации европейского общественного мнения относительно ситуации в России.
И один ли Шлихитнг этим занимался?
Мы без сомнений верим тому, что Иван Грозный убил своего сына – ведь даже великий Репин запечатлел в своём выдающемся полотне этот момент русской истории…
Истории ли?
Как уже было сказано, обстоятельства смерти Ивана Ивановича известны лишь из рассказа иезуита Поссевино, который в лучшем случае мог пользоваться слухами, причём – слухами, скорее всего, злонамеренными. Не исключена и прямая провокация Поссевино. По сути, мы имеем дело лишь с двумя фактами: смерти царевича и выкидыша у его жены Елены – урождённой Шереметевой. А может, выкидыш у Елены произошёл как реакция на смерть мужа, просто умершего от тяжёлой болезни? Недоброжелатели распустили слух, Поссевино его записал, и вот уже более четырёх веков историки пробавляются его ложью, возведя её в ранг исторического факта…
Может ведь быть и так?
Но что несомненно, так это то, что у пасквильных писаний иностранцев о России кроме задачи опорочить царя была и ещё одна цель – отпугнуть от России тех европейских специалистов, которые своими знаниями и профессиональными навыками могли бы обогатить русских специалистов. Они ведь в то время на Руси были, причём иногда – выдающиеся.
Так, например, зодчий Фёдор Савельевич Конь происходил из смоленских крестьян. Купечествовал и строил – по собственным архитектурным планам. Через два года после смерти Ивана IV Конь начал строительство десятикилометрового третьего крепостного пояса вокруг Москвы… По линии современного Бульварного кольца вытянулись каменные стены Белого (Царёва) города с 28 огромными башнями. Конь выстроил и Смоленскую Городовую крепость. Его конструкции отличались простотой, ясностью, продуманностью форм.
А если бы под эти выдающиеся творения архитектуры была подведена ещё и европейская строительная теория, если бы работа Коня и других русских мастеров вплеталась в общеевропейское дело технологического развития общества?
Подобное предположение – не досужая фантазия, под ним – государственная линия всего царствования Ивана Грозного. Вот шлихтинги её и подрывали. Сообщая в своих записках о заговоре конюшего боярина Ивана Фёдорова-Челяднина, Шлихтинг утверждал, что в Коломне в связи с ним было якобы казнено «более трёхсот иноземных граждан».
Цель и смысл такой «информации» понятны – прочтя о подобных ужасах, ни один здравомыслящий человек и мысли не стал бы держать о том, чтобы искать счастья в России.
Любопытна, однако, цифра, указанная Шлихтингом. Если она имеет под собой реальные основания – не по части числа казнённых, конечно, а по существу, то это значит, что иностранец на Руси не был тогда диковиной – к нам приезжали, выходит, многие. Сократить число приезжих, не позволить Руси подпитывать себя достижениями Европы, и было одной из задач агентов Запада и политических диверсантов.
Чтобы подвести некий промежуточный итог в теме о степени достоверности сообщений иностранцев, посещавших Россию XVI и XVII веков, обращусь к мнению компетентного историка религии Георгия Георгиевича Прошина. Критически оценивая заявления иезуита Поссевино, шведского дипломата Петрея де Ерлезунда, Герберштейна, немецкого путешественника Адама Олеария (Эльшлегера) о том, что русское духовенство якобы невежественно, Прошин поясняет, что русские монахи не отвечали на вопросы гостей и не поддерживали с ними беседу не потому, что им нечего было сказать, а потому, что мирские контакты через голову начальствующей братии попросту считались греховными.
Так, Олеарий писал, что из десяти русских монахов лишь один знал Иисусову молитву. «“Социологический опрос” Олеария, – иронизирует Прошин, – дал ошибку ровно на порядок: не один из десяти знал молитву, а девять из десяти отказались обсуждать эти вопросы с заезжим иноземцем», и далее: «Незнание же Иисусовой молитвы – вещь совершенно невероятная. Этой молитвой сопровождается весь день монаха, её незнание попросту исключено».
Прошин, безусловно, прав! Иисусова молитва состоит из одной фразы: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного!». Не знать этой молитвы ни один монах, конечно же, не мог. Однако Олеарий вместо того, чтобы дать себе труд задуматься – в чём дело? исходя из однозначной уверенности в том, что все монахи Иисусову молитву знают, просто списал всё на невежество русских монахов. Эта коллизия показывает, что европейские визитёры относились к русским свысока, спесиво, без желания разобраться в чужой, непривычной для европейца жизни. Поэтому достоверность наблюдений русской жизни иностранцами невелика – даже если не брать в расчёт «чёрного» антирусского «пиара» в рамках тогдашней антирусской пропаганды.
Для полноты картины эпохи надо, впрочем, знать, что и царь Иван, прекрасно понимая значение как пропаганды, так и контрпропаганды, не оставался в долгу и распространял в Европе «глумливые письма» на немецком языке против польского короля Сигизмунда Августа.
Вот только польские историки не реконструируют исторический облик Сигизмунда на основании пропагандистских листков Грозного – в отличие от российских историков, которые пишут о Грозном, пользуясь изделиями средневековой польско-ливонской пропаганды.
