Больше никогда я не встречал эту барышню, но и теперь, много лет спустя, она, как живая, стоит перед моими глазами. Вся беленькая, она так ярко олицетворяла белую радость белого Харькова…»
Ныне конец XX века на дворе, и много уж лет минуло с тех пор, как доживали в СССР люди, помнившие, чтившие «белый Харьков». Я – только о тех, кто нес белую память на нашей земле, не о закордонных. Я о тех, кто будто б истлевшую белую сирень прижимал к сердцу среди населения, для которого Белая страничка нашей истории была сплошь черной или совершенно пустой.
Такими были мои харьковские родственники, среди каких особым благородством и смирением светила старшая сестра моего дяди и отца – тетя Тоня, бывшая фронтовой сестрой милосердия в Первую мировую войну.
Таким оказался бывший белогвардейский офицер, дравшийся и у Врангеля, ставший широко известным пушкинистом в СССР Н. А. Раевский. Я разыскал его для своей книги о писателях в 1980-х годах в Алма-Ате. В ту книгу не вошло, что господин Раевский, отступив с белым бароном, попался чекистам в Праге с приходом туда в 1945 году советских войск. Отсидел в минусинских лагерях и все же не унывал в свои алма-атинские девяносто лет. О «белом» Николай Алексеевич говорил с таким же блеском в таких же голубых глазах, как мой дядя о своей харьковской барышне-невесте…
Лучше генерала Штейфона, уроженца Харькова, основателя сразу после Октября 1917 года здесь подпольного вербовочного «Центра полковника Штейфона» для добровольцев, о белых харьковских днях не скажешь:
«Звуки музыки привлекали внимание жителей, и со всех сторон бежали навстречу нам толпы людей. Из всех окон неслись приветствия. Отовсюду сыпались на войска цветы. Когда в конце длинной Екатеринославской улицы я обернулся назад, то увидел сплошной колыхающийся цветник. У каждого на штыке, на фуражке, под погонами, в руках были цветы. В те минуты так остро чувствовалось, что мы действительно явились спасителями и освободителями для всех этих плачущих и смеющихся людей…»
Через несколько дней сюда прибыл А. И. Деникин. Для парада главкому на Соборной площади выстроились войска. На правом фланге малиново вспыхивали своей формой дроздовцы. Загибая фронтом на Николаевскую площадь, стальными касками сияли на солнце ряды Белозерского пехотного полка, которым командовал Штейфон. Дальше посверкивали орудия дроздовской артиллерии и броневики. Кубанская казачья дивизия замыкала строй на конях, серебряно поблескивая газырями на черных черкессках.
Окрестные улицы заливало людское море в прелести ярких дамских костюмов. От Павловской площади приблизилась кавалькада машин. Деникин вышел и остановился у правого войскового фланга, громко и спокойно отчеканил:
– Здравствуйте, доблестные дроздовцы!
– Ура-а! – взревели ряды, и клич подхватила вся площадь и улицы.
С церемониальным маршем шли перед главкомом ряды, отмытые от бесконечного пота, крови, грязи походов. Глаза на их лицах горели, и счастьем светился Деникин.
После парада в здании городской думы перед многочисленными депутациями Антон Иванович ответил на приветствия, начал о главном:
– Третьего дня я отдал приказ армиям…
Он вдруг взволнованно замолчал, перевел дыхание и воскликнул:
…наступать на Москву!
Б. А. Штейфон:
«После слов: «Наступать на Москву!» – вся эта тысячная толпа, заполнявшая обширный зал, коридоры, лестницу, на мгновение оцепенела. Я почувствовал, как неожиданная спазма перехватила мое горло. На мгновение я перестал дышать, а на глазах появились слезы. Еще минута такого общего столбняка, а затем уже не крик, а исступленный вопль «ура». Люди не замечали катящихся из их глаз слез и кричали, кричали, вкладывая в этот крик и тоску накопившегося национального горя, и весь восторг затаенных надежд.
Незабываемые картины и переживания! То был высший подъем осознания Белой идеи. Это были минуты величайшего порыва патриотизма. Все смешалось, перепуталось, и потрясенный Деникин должен был переживать истинное удовлетворение и как русский человек, и как белый вождь…
После обеда желающие закурили. На предложение соседей А. И. Деникин ответил, что вообще не курит и только изредка разрешает себе насладиться сигарой. И надо было видеть, как засуетились наши любезные хозяева, как заволновались, забегали старшины клуба, желая достать сигару для главнокомандующего. В этом незначительном эпизоде проявилось столько ласки, столько внимания, и так искренне всем хотелось услужить дорогому гостю, доставить ему хотя бы небольшую радость…
В это же время к генералу Деникину незаметно подошел какой-то почтенный пожилой господин, выбрал момент, схватил руку главнокомандующего и быстро ее поцеловал. Этот жест сильно смутил Деникина и вызвал новый порыв энтузиазма…
В тот светло-пасхальный день мы забыли и о чувствах мести, и о лаврах победителей. В наших ушах неумолчно звучал радостный благовест московских колоколов, а перед глазами стояли видения кремлевских святынь… В сердцах и душах наших была только Москва…
Входя в Харьков, Добровольческая армия надела свои лучшие белые одежды…»
Харьков, как и ряд других освобожденных городов, стал «дневкой» для белых. Многие офицеры, беспрерывно провоевавшие 5 лет: четыре года Первой мировой и год Гражданской войны, – впервые могли вздохнуть. Этот молодой в массе своей комсостав, давно оторвавшийся от семей, огрубевший в ужасе боев, снисходительно смотрел на накал вдруг открывшихся развлечений. Что можно было спросить с 25-летних полковников? Тыл стал затягивать, разлагая прокаленное офицерство. Самым грустным образцом этого явился сам командующий Добрармии, взявшей Харьков, генерал Май-Маевский.
Деникин в танковых частях своей армии, 1919 год
Генерал Май, среднего роста, полный до «пузатости», с профилем «римского патриция времен упадка», в черном корниловском кителе с орденскими крестами на груди, спокойно ходил под пулями еще в Донбассе. Легко подымал в атаки бойцов отеческим матком. «В душе Мая горел тот огонек, какой отличает всякого истинного военного», – как отметил долго провоевавший с ним Штейфон. Но главный-то «огонек» рождался у страдающего одышкой Владимира Зеноновича от усиленного винопития.
Генерал все штабные дела сворачивал, если «уже налили». На этот счет с ним, например, не церемонился лихой Шкуро, хлопал и так апоплексического Мая по плечу.
– Ну, отец, пойдем пить водку.
Май-Маевский в Харькове соединил в своем лице высшее военное и гражданское управление обширного района, но в первую очередь стал председательствовать на банкетах всех родов в пышном дамском оперении. Глядя на командующего, офицерство закутило в «Версале» и загородных кабаках в обнимку с девочками. Спаивать генерала охотно и ловко взялся его личный адъютант капитан Макаров.
Макаров был легендарной личностью в СССР благодаря популярному советскому телесериалу «Адъютант его превосходительства». Сделан он на документальной основе – в 1927 году в Советской России вышла книга Макарова «Адъютант генерала Май-Маевского», где тот рассказывал, что был большевистским агентом у командующего Добрармией. Народный артист СССР Ю. Соломин в «теле-адъютанте», где даже имя-отчество «превосходительства» подлинное: Владимир Зенонович, – с присущей ему пластичностью показал красного разведчика суперинтеллигентным, изысканно воспитанным. Макаров же разительно отличался от героического соломинского плаката, как и «Распутин» артиста Петренко, да мало ли за корм товарищи актеры бессовестно не наизображали.
«Разведчик» Макаров был типичным отбросом того времени, которым было все равно кому прислуживать. Алкоголик-генерал Май (какого в сериале «под стать» Соломину-Макарову также совершенно неправдоподобно сдержанным, «благородным» «сметал» другой «народный артист» – Стржельчик) приблизил к себе Макарова, видя его полную беспринципность. Тот изо всех сил стал стараться: навсегда перед генеральским прибором встали «майские» любимые сорта водки и вина.
Все это могло бы выглядеть высококлассными «разведподходами» Макарова, если б сам он не был пьянью и хапугой. Под прикрытием «майского» имени он тащил с реквизированных складов все, что под руку попадет: мануфактуру, сахар, спирт, провизию. У него появились большие деньги, но лишь небольшая часть из них уходила на «обслуживание» генерала. Остальное Макаров прогуливал в широких кутежах с проститутками.
Штейфон отмечал: «Трудно было со стороны, особенно людям непосвященным, разобраться, где кончается Макаров и начинается Май-Маевский». Если адъютант наглел или был навязчив, генерал кидал ему обычное: «Пошел вон!» В ноябре 1919 года Деникин выгонит самого командующего Добровольческой армии «за разложение тыла и кутежи», заменит его бароном Врангелем. В. 3. Май-Маевский окончательно сопьется и умрет в нищете в Севастополе осенью 1920 года.
