Лев Войтоловский - Всходил кровавый Марс: по следам войны

— Что значат пушки? — угрюмо говорит Старосельский. — Какая здесь уйма нашего войска, а немцы как сквозь решето идут. — И вдруг загорается свирепой злобой: — Это все сволочи, солдаты. Сукины сыны! Им только морды бить, кишки выпускать. Пока не сдавишь за горло — вот так! — ничего не сделаешь с ними...

Идёт непрерывное движение. Гулко грохочут пушки. Небо в огромных огненных пятнах. Изо всех придорожных деревушек вливаются новые потоки «погоньцев», сотни новых возов, которые пищат, скрипят, визжат и наполняют воздух надрывающим криком грудных младенцев. Покрывая все эти звуки, гремят повелительные голоса:

— Выкуривай! Выкуривай изо всех щелей!..

Вдруг пошли слухи, что прорыв удалось заткнуть. Клубы чёрного дыма по-прежнему колышатся в воздухе, но оптимистические птицы распевают пронзительным хором.

— Не будем доискиваться правды, — предлагает прапорщик Кузнецов, — а устроим небольшой отдых.

— Предложение принято, — кричит Болконский.

И через минуту мы в большом тенистом саду, под пахучими яблонями. Откуда-то доносятся звуки военного оркестра. Здесь невдалеке расположился штаб и какие-то части д-й Сибирской стрелковой дивизии, которые... справляют свадьбу: молодой сибирский стрелок женится на беженке. Венчает лазаретный священник. Шум, веселье и хохот. Солдаты ходят в обнимку с разодетыми и разукрашенными цветами беженками. Среди танцующих пар выделяется статная фигура Шкиры. Тут же юлой вертится Блинов, который, проходя мимо нас, умышленно громко говорит своей даме:

— Видишь, мы тоже обижать понапрасну не хотим. Растянувшись на травке, Костров блаженно мечтает вслух:

— Сколько хороших вещей на белом свете. Э-эх! Супец с корешочками! Говядинка с бурачками! Вот бы ещё баранчика. А-ах, х-хар-рро-шая штука!.. А на третье вафли с молоком, со сливочками. У-ух!..

Кузнецов лениво пощипывает балалайку и мурлычет себе под нос:

В Домачове настроение резко изменилось. Шли остатки разбитых частей и рассказывали о полках и дивизиях, превращённых в груды окровавленного мяса.

...Воздух наполнен гарью, жужжанием аэропланов, причитаниями беженцев и паническими слухами. Выяснилось, что нас собираются запереть в Бресте.

Ночуем в Пищаце. Поздно ночью услыхал я нервный и торопливый говор. Слышались женские крики и голоса, звучавшие томительным страхом. Я вышел за околицу. Было темно. Скрипели подводы, за которыми поспешно шли какие-то странные фигуры.

— Кто такие?

— Евреи.

— Откуда вы?

— Выселяют из Пищаца.

Они шли почти бегом, поминутно окликая друг друга. Их тревожные окрики и суетливые движения полны были смертельной боязни.

— Почему вас выселяют ночью?

— А мы знаем? — с глубокой горечью отвечали из темноты голоса. — Кому-то надо ускорить нашу погибель...

Я стоял потрясённый и невольно втянутый в чужую судьбу. В стороне от дороги пылал огромный костёр. Оттуда, как из бледного призрачного царства, неслась унылая тягучая песня:

Я подошёл к костру. В живописных позах лежали пленные австрийцы, охраняемые кучкой конвойных.

Что это за обоз прошёл? — обратился я к солдату.

— Хаимов погнали.

— Почему же ночью?

Солдат лениво цыркнул в костёр и равнодушно ответил:

— Чтобы скорее память потеряли и немцу пересказывать не могли.

...Девять часов. Прошли головные парки 49-й бригады. Потянулись последние дорожные роты. Совсем низко летают неприятельские аэропланы.

— Черт их знает, — с тоскливым раздражением повторяет доктор Колядкин, — забыли! Примчались взволнованные ординарцы из нашего головного и из головного парка 18-й бригады:

— Ваше высокородие! Отчего нет приказания? Беспокоятся парковые командиры.

Базунов сердито пожал плечами:

— Я знаю столько же, сколько ты.

— Ваше высокородие! Уже кавалерия движется.

— Ну, что ж? Останемся в арьергарде.

Одиннадцать часов. Ушли последние жители. Все кругом опустело. Посреди улицы валяются брошенные бочки, обломки мебели, тряпки. Улеглась пыль на дороге. Где-то совсем близко слышна пулемётная стрельба. Офицеры обмениваются отрывистыми фразами:

— Однако что ж это будет? — ворчит Базунов. — Тут нужно что-то предпринять.

— Идут на рысях, — нервно замечает Костров, прислушиваясь к топоту кавалерии.

— На рысях или галопом — оптимистов это не касается, — угрюмо иронизирует Базунов.

Два часа. Идёт сторожевая команда Сельского полка. Офицер бросает на ходу:

— Вы чего тут торчите? С Бялой уже нет телефонного сообщения. Ушли последние поезда.

— Так и есть, — горячится Базунов. — Послали какого-то казака. Тот, подлец, не доехал. А мы сидим. Недаром я прошу, пусть наши ординарцы в штабе сидят. Нет, не желают, черт их дери!

Он нервно шагает по стодоле и выкрикивает взволнованным голосом:

— Как чешут, подлецы! Уже за Бялой!.. Надо писать домой: пускай уезжают. Меня убьют, не убьют — ничего не поделаешь, мы на войне! А они пускай уезжают из Киева... У нас ещё только в конце августа снарядов чуть больше будет. А немцы вон какой бешеный аллюр развивают. Им наплевать. Они все это знают — и прут. А у нас глаза закрывают. Не хотят видеть, что до сих пор только австрийцы были, а теперь германцы лезут. Прут как черти! Будут через неделю в Киеве.

Три часа. Казаки обшаривают дома и с изумлением косятся на нас. Они гонят гурты скота. Тучи дыма и пыли смешались с воздухом и образовали густую пелену, сквозь которую совсем не пробивается солнце. Люди, как тени, движутся в этой зловещей полутьме.

Идут последние отряды подрывников.

— Надо и нам двигаться, — нерешительно заявляет Костров.

— Не имею права! — говорит Базунов.

— Тогда пошлём ординарца в штаб корпуса, — предлагает адъютант.

— Штаб корпуса теперь в двадцати верстах от нас, — угрюмо протестует Базунов. — Двадцать да двадцать — сорок. Это добрых четыре часа ждать. А через полтора часа здесь будут немецкие уланы.

Три часа двадцать пять минут. На лице Базунова появляется игривая улыбка.

— Не теряйте времени даром, господин оптимист, — обращается он к Кострову. — Надо бы письма написать, последние письма...

И, широко выпятив грудь, он отдаёт звучным голосом команду:

— На коней!

— А головные парки? — встревоженно спрашивает адъютант.

— Вы думаете, они такие же дураки, как мы? — смеётся Базунов. И весело добавляет: — Я уже два часа назад послал им приказание уходить.

Парк, как птица, летит по пыльной дороге. Издали чётко доносятся ружейные залпы.

— Скоро кончится эта канитель? — спрашивает, потягиваясь в постели, адъютант. — Хоть бы скорей до Бреста добраться.

— Какая канитель?

— Да это бесцельное мотание по дорогам.

— Судя по газетным отчётам вашей Думы, — насмешливо ворчит Базунов, — лет пять ещё будем странствовать.

— На словах. Но ведь дольше это тянуться не может. Вы посмотрите, какой кабак. Только что здесь стояли холерные бараки. А теперь на их месте отдыхает какой-то госпиталь. Ушли и даже не позаботились оставить надпись, что место загажено. Ведь это прямой рассадник холеры.

— Пускай немцы заболевают, черт с ними! — говорит Старосельский.

— Пока немцы заболеют, беженцы по всей России холеру разнесут, мрачно пророчествует Базунов. — Погодите: будет у нас и Брест, и холера, и тиф, и конину жрать будем.

— А из Бреста отпуска давать будут? — спрашивает Костров.

— Когда Брест обложат, всем дадут бессрочные отпуска. Скажут: поезжайте, кто хочет и куда хочет. Хоть в царство небесное. А теперь говорят: по одному офицеру раз в две недели на полк. Сколько же они собираются воевать? В полку восемьдесят шесть человек. Значит, сорок три месяца — пока один раз все побывают в отпуску?

— Зато, по крайней мере, в крепости делать ничего не надо будет. Ни отчётов, ни казначейства, ни передвижений. Сиди и в окошечко поглядывай, — мечтает вслух адъютант.

— От этого удовольствия вас скоро стошнит. Как запрут нас в крепостной бастион, через месяц, как монах о скоромном, начнёте о работе мечтать.

...Гляжу на проходящую пехоту, и мне вспоминается Гаршин с его младенческим лепетом:

«Четыре дня на поле сражениям. Лёгкий идиллический ветерок, нежно обдувающий щетину солдатских подбородков. Всматриваюсь в эти стиснутые челюсти, обтянутые щеки и угрюмо горящие глаза. У всех одно выражение: глубокое презрение ко всему на свете и равнодушноразбойная покорность: