Как бы ей хотелось откупиться от памяти! Но этот неподкупный страж времени не берет взяток, бескорыстно и ревностно охраняя каждый шрам, каждый рубец на человеческом сердце, никогда не позволяя им зарасти до конца.
Пробка на Парк Авеню, в которой они стояли уже полчаса, вовсе не обещала рассосаться, а, судя по оглушительно сигналящим машинам сзади, только прибывала. Глядя в приоткрытое окно машины, Йоко курила, наверное, сотую сигарету за вечер и молчала. Притихшие Лили и Эдди, конечно, не понимали причин, но своей детской интуицией чувствовали, что встреча в кафе далась бабушке нелегко и не докучали Йоко привычными милыми глупостями, негромко препираясь между собой на заднем сидении. Чтобы как-то отвлечься от мыслей, которых было слишком много, Йоко включила радио и вздрогнула. Дерзкая фортепианная мелодия, знакомая до боли, до слез, до заледеневших кончиков пальцев, до предсмертного хрипа прорвалась из динамиков, бешеным цунами залила тесное пространство салона, грозя выплеснуться из окон и смести город, в котором она была создана. Йоко почувствовала, что задыхается. Голос Джона, все тот же, молодой, звонкий, жизнеутверждающий, вопреки времени и смерти, пел о том, что по-прежнему, спустя столько лет, верит только в себя, в себя и в нее, Йоко, — потому что они по-прежнему неразделимы, инь и янь, она и он, вчера и сегодня, жизнь и смерть.
— Бог — это концепция, которой мы измеряем нашу боль, — неслось из динамиков, а Йоко, улыбаясь сквозь слезы, шептала, как молитву: «Ты со мной, ты со мной, ты со мной…».
Она очнулась, ощутив на своей мокрой щеке прикосновение теплой детской ладошки.
— Ба… — из-за толстых круглых стекол на нее внимательно и серьезно смотрел внук. — Ты очень скучаешь по нему?
— Да, малыш, — признание вырвалось неожиданно, не успела Йоко даже обдумать свой ответ. — Очень.
Почему она говорит это? И кому? Маленькому ребенку, который не в состоянии еще ни понять вполне, ни помочь, ни разделить ее постоянную, ноющую, как старый рубец, не проходящую даже спустя столько лет боль? Ребенку, который, сам не того зная, одним своим видом, голосом, интонацией и взглядом, взглядом особенно, ни на секунду не позволяет ей забыть? Впрочем, она и сама не хочет забывать. Никогда. Ни за что. Иначе, что ей останется?..
— Расскажи, какой он был.
Вопрос, такой простой на первый взгляд, неожиданно застал ее врасплох. А какой он был, человек-легенда, человек-мистификация, человек, которого она любила больше жизни, и за это была так жестоко наказана? Разве Эдди первый, кто задает ей этот вопрос? Но разве она способна, в силах, имеет право ответить? Именно поэтому она не пишет воспоминаний о Джоне — боится ошибиться, солгать, взять не те краски, ввести в заблуждение. И еще ей жаль. Невыносимо жаль делиться своей памятью, которая изгрызла ее изнутри, испепелила, измучила… Но что она, Йоко Оно, будет без своих воспоминаний?
Шагая прочь от своего старого дома, Джон чувствовал, что никогда больше туда не вернется: последняя, давно истершаяся, гнилая нить, связывающая его с его прошлым, оборвалась почти безболезненно, отпустила его, наконец, на свободу. Слегка задыхаясь с непривычки, Джон наслаждался сладким, как ему казалось, обновленным, упоительным влажным воздухом вечернего Лондона, который приветливо блестел мокрыми тротуарами, улыбался цветастыми витринами, нашептывал ему, как сообщнику, свои тайны, свои ветреные желания.
Он шел в никуда, но ни секунды не сомневался в том, что движется в правильном направлении — где-то в глубине этого города, в лабиринте улиц, среди тысяч лиц, было одно единственное лицо, за улыбку которого он бы отдал целую жизнь. И отдаст, уже отдал — безвозмездно, просто потому, что любовь не требует ничего взамен. Теперь он знает это.
Нежный голос негромко окликнул его.
— Наконец-то. — Йоко, завернувшись в тоненький дождевик, сидела на скамейке, она выглядела точно так же, как утром, когда многозначительно уходила из его дома, оставляя его наедине с Синтией, и унося с собой сладкий запах их совместной ночи — чуть растрепанная, с нежными, будто растушеванными, чертами лица и затуманенным взглядом. — Я заждалась.
У них было самое главное для того, чтобы быть счастливыми — они сами. Ни на минуту не расставаясь, они все же умудрялись скучать друг по другу, как птички-неразлучники, они прорастали друг в друга накрепко, насовсем, день ото дня ощущая каждый в себе что-нибудь новое — от другого. И радовались этим открытиям, как дети.
— Дикая женщина, признайся, ты меня приворожила. — Говорил он, уткнувшись ей в плечо, чувствуя невыносимую нежность к хрупким птичьим ключицам, к которым было страшно прикоснуться. Она вся была такая — невесомая, тонкая, изящная, похожая на хрустальную статуэтку, но с несгибаемым внутренним стержнем и стальным отблеском во взгляде.
— Ты сам виноват. — Серьезно глядя на него, отвечала Йоко. — Я беру только самое лучшее.
И таинственно улыбалась своим мыслям, которых Джон никогда не мог постичь вполне. В ней было много загадок, в этой маленькой японке с необъятным внутренним миром и необыкновенным даром добиваться всего, чего бы она ни пожелала. Всего.
Любовь, подобно неизлечимому яду, постепенно проникла во все клеточки его организма, поселилась в потайных закоулках подсознания, в дальних уголках сердца. Йоко была с ним повсюду: дома, на прогулке, за обедом, в ванной, когда он спал и бодрствовал, молчал и говорил, сочинял музыку и читал книги. Ради нее он нарушил негласное правило «Битлз», и привел Йоко в студию. Пока они с ребятами записывались, она неотлучно находилась рядом: сквозь полуприкрытые веки часами наблюдала за струнами гитары, ни на секунду не отводя взгляда, ни говоря ни слова, словно пытаясь загипнотизировать, очаровать, а может быть… просто запомнить?..
Парни бесились. Молчаливое присутствие Йоко не угнетало одного Джона, который, уйдя с головой в безмятежное счастье, казалось, не замечал нарастающего напряжения. Но тучи сгущались, атмосфера становилась все тяжелее, и отношения неразлучного квартета то и дело искрили, как оголенные провода. Однажды после записи они возвращались домой, и Йоко задумчиво произнесла, будто поставив точку на каких-то своих невысказанных мыслях:
— Конец.
— Что ты имеешь ввиду? — Не понял Джон.
— Это конец. — Повторила она и посмотрела вверх. Одна из звезд, ярко вспыхнув, вдруг сорвалась с черного небосклона и, чиркнув на прощанье по бархату неба сверкающим хвостом, погасла.
— Джон, — Пол выглядел смертельно усталым, с трудом подбирающим слова, и таким, каким Джон никогда его не видел — необыкновенно ненастоящим. — Ты должен что-то решить с этим.
Дело было в Йоко, Джон прекрасно понимал это. С тех пор, как она появилась в его жизни, между ним и ребятами будто пробежала черная кошка — «черная япошка», как позволил себе скаламбурить Ринго, за что немедленно получил по зубам, спровоцировав очередной скандал. Как бы то ни было, парни отчасти были правы — Джон все больше отдалялся от них, предпочитая проводить время с Йоко, и знаменитый квартет постепенно превращался в хромоногое трио, теряя свой главный стержень, свою изюминку, свою идею — его, Джона Леннона.
Джон чувствовал себя словно зажатым в тесную клетку огромным зверем, мечущимся в поисках выхода и не находящим его. Слишком важные вещи лежали на чашах весов, две совершенно разных любви: неожиданная, случайная, но, несомненно, самая главная женщина в его жизни и любимое дело, его детище, которое он вскормил и выпестовал, поставил на ноги и был свидетелем его головокружительного взлета. Но выбор мог быть только один. И Джон сделал его, не задумываясь.
Пьеса под названием Жизнь
Задумавшись над тем, что еще можно рассказать Эдди, а о чем стоит умолчать, Йоко не заметила, как автомобильная пробка постепенно рассосалась, а они все не трогались с места, и только требовательные сигналы машин сзади заставили ее нажать на педаль газа.
Таких странных, богатых событиями, встречами и знаками дней давно не было в ее жизни. С некоторых пор она даже начала думать, что безумное время, отмеренное ей Судьбой, просто подошло к концу и все, что теперь остается, — это тихое, размеренное существование почтенной пожилой леди, без всплесков, нервов, накала, в общем, безо всего того, что раньше было для нее нормальным. Но сегодняшний день был лишним доказательством того, что жизнь, как бы долго она не длилась, все еще щедра на сюрпризы, подарки, загадки, потери и потрясения. Она никогда не была фаталисткой, непоколебимо веря в то, что лишь от нее одной зависит ее судьба, нужно только сделать правильный выбор, свернуть на верную дорогу, заглянуть за нужный угол. И больше всего Йоко будоражила мысль о том, что день еще не закончился, и со смесью страха и авантюрного любопытства, детской радости и необъяснимой щемящей тоски, она с нетерпением ожидала, какой поворот примет пьеса под названием Жизнь на этот раз.
