П лоская, ровная, сколько глаз хватает, земля. Приханкайская низина. Плавный невысокий вал кустарника вдоль грунтовой дороги. Вербы, лозняк. Заболоченные поляны. Похожие на клубы дыма округлые пышные деревья на этих полянах. Густая и при этом на редкость одноцветная зелень постепенно сменяется полями с выгоревшей травой. Горизонт просматривается на многие километры. Сизые от дали силуэты сопок, как неровные края чаши.
Земля, по которой мы едем, имеет ко мне и к Николаю, водителю машины, непосредственное отношение. Пригодной для жизни ее сделали наши деды. Шакуны, Романюты, Божки, Побегайловы, Коваленки, Костырки, Стужины и десятки других фамилий наших разветвленных семейных кланов срослись, спеклись с этой землей. В зное, в комарином гудении, в бесконечной мороси, приносимой с океана, приучая язык и ухо к «чудным» удэгейским названиям, осваивали они эту землю, поднимали целину, обкашивали болота, ставили дома.
Коля — коренной приморец. На мотоцикле, на машине, на байдарке, на лыжах, пешком исходил пол-Приморья. Накануне моего приезда мы списались с ним, и вот мчимся на его машине по Приханкайской низине в рисоводческий совхоз имени 50-летия комсомола Приморья. Совхоз сравнительно молодой, и вообще рис на больших площадях — дело здесь новое. Воду для рисовых систем дает озеро Ханка. Моя цель — посмотреть, как выглядит сегодня эта земля, как чувствует себя озеро в роли кормильца и поильца тысяч и тысяч гектаров риса.
На горизонте в сухом дрожащем воздухе проступает наконец темный штрих, он набухает, расползается, набирает цвет — обозначаются крыши, густые кроны деревьев, белый столб водонапорной башни, желтые стога, белесая зелень огородов.
— Сиваковка,— говорит Коля.
Въезжаем в центральную усадьбу совхоза. Дворы, утопающие в зелени, лепятся друг к другу в хуторки. По улицам в село свободно заходит степь. Ближе к центру дома теснее. Центральная улица образована двухэтажными кирпичными домами. Рабочие кладут асфальт. Административный центр — сельсовет, почта, магазин...
— Нет, Сиваковка давно не та, какой знал ее твой отец,— говорит мой двоюродный дядька, совхозный шофер Григорий Федорович Костырко.— От хуторов Нестеренок, Бережков, Романют тоже почти ничего не осталось. Там ферма не помню уже и сколько лет. И двора, где ваши жили, тоже нет. Школа? Да ты что! Твой-то отец кончал, считай, бывшую церковноприходскую. Новая давно у нас школа. И болот тех нет, где раньше косили. Осушили их. Да вот сам посмотри — поле чистое перед двором. А ведь здесь еще целая улица была, дядька твой Александр Андреевич жил. Мелиораторы тут все перекроили... Тут уж другая жизнь давно. Рис разводим...
— Ну а озеро как?
— А что твоему озеру сделается... На месте озеро. Сам посмотришь.
Пересев на дядин бывалый «газик», мы выезжаем из Сиваковки в сторону озера. Оно рядом, в четырех километрах, но мы делаем крюк, чтобы проехать вдоль рисовых полей...
Вокруг — перенасыщенная цветом, напоенная жизнью земля. Она разбита на сотни квадратов. В квадратах зеленые стрелки риса тянутся вверх из небесной сини, отраженной в воде. Солнце катится рядом с машиной, поочередно вспыхивая в каждом чеке. Взгляд проваливается в светящиеся щели каналов, скользит по ним к уже темнеющим в предвечернем небе сопкам. Здесь тот же зной, только уже не иссушающий, а животворный; в воздухе скользят яркие птицы, шелестит рисом наморщенная под ветром вода в чеках, всплескивает рыба в каналах...
Красота этого пейзажа еще и в его упорядоченности, в присутствии человека. «Вообще Ханкайские степи есть лучшее во всем Уссурийском крае место для наших будущих поселений»,— писал в свое время Пржевальский.
...Мы свернули влево, и рисовые поля остались позади. Приближалось озеро. Под колесами — твердая, как асфальт, земля. Но вся она усеяна сухими болотными кочками, и дядя Гриша сбрасывает скорость:
— Здесь обычно вода стоит. Это ныне сушь...
Однако высохло не все. Слева метрах в двухстах — высокая болотная трава. Вот в просвете что-то блеснуло. Канал? Болото? Озерцо? Вот снова блеснуло, теперь уже до горизонта.
— Это что, уже Ханка?
— Да, подъезжаем. Но отсюда ты ничего не увидишь. Смотреть надо с Лузановской сопки,— говорит дядя Гриша.
Трехглавая, на две трети заросшая лесом, единственная на много километров вокруг Лузановская сопка перед нами. Наверху белеют дом и какие-то постройки.
— Хозяйство охотоведа,— объясняет дядя Гриша.— Да вот он и сам.
С трудом удерживая руль мотоцикла на крутом спуске, с горы слетает человек. По ветру бьются полы темно-синей куртки.
— Вы куда?! Вы что, не знаете — проезд по территории заказника запрещен! — налетает он на нас.
— Так мы никуда и не едем. Мы к вам.
— Пацаны совсем замучили. Как болота повысыхали, они на мотоциклах начали гонять. Птиц тревожат,— неожиданно степенно заговорил охотовед и представился: — Зюзь, Николай Владимирович.
Николаю Владимировичу на вид не больше тридцати. На худом «скуластом, как будто обугленном солнцем лице ярко светятся глаза и зубы.
— У вас как со временем? Ведь хозяйство-то большое. За день вряд ли успеете все осмотреть...
Озеро распахивалось и уходило за горизонт. Лузановская сопка выдавалась вперед, справа от нее — залив. Дальний берег его обозначен густыми зарослями травы. Здесь в Ханку впадает река Илистая, образуя сложнейшую многокилометровую систему проток, болот, озер.
— Как раз там,— говорит Зюзь,— и заблудились Арсеньев с Дерсу Узала. Помните, как они ночевали под снегом во время бурана? Все, что мы видим,— птичий заказник Речной. Двадцать тысяч гектаров. Здесь редчайшие птицы — японский журавль, ибис, кулики, утки-мандариновки и множество других, занесенных в Красную книгу. Правда, сейчас птиц стало заметно меньше.
— Почему?
— Так сокращаются же места гнездовий: болота, луга в значительной степени осушены, превращены в культурные поля. Да и нынешнее оружие охотников с его убойной силой — опасность постоянная. Заказник, он и есть заказник. Сегодня охота запрещена, а завтра — разрешена. Куда тогда деваться ибису или японскому журавлю? Заповедник здесь делать надо, пока не поздно. Заповедник!
На моторке мы вышли в залив. Зюзь повез меня по протокам. С обеих сторон встающая из воды трава образует коридоры. Они расширяются, сужаются, пересекаются друг с другом. Время от времени из осоки, лениво шевеля крыльями, взлетают цапли. Стены протоки, по которой мы едем, стремительно расходятся, и передо мной открывается огромное озеро. С высокими камышами и осокой, образующими его берега, с большими круглыми листьями, лежащими на воде, с синими сопками над водой вдали и внезапно открывшимся гигантским небом...
— Озеро Тростниковое,— говорит Зюзь.— Жаль, что вы рано приехали, лотос еще не зацвел...
Мы вышли из озера, прошли протоки, прошли по заливу и, когда, обогнув Лузановскую сопку, выскочили под ветер в открытое озеро, я впервые почувствовал, что такое Ханка.
— У вас всегда так дует?
— Разве это дует? — усмехнулся Зюзь.
Он сидел сзади, у мотора, я впереди, и нос лодки то взлетал над волной, то ухал куда-то вниз — казалось, от следующего удара хрустнет днище.
Гребешки желтых волн сияли солнцем. О том, что вода в Ханке желтого цвета, я знал, и все же зрелище это поражает. При своей огромной площади — больше четырех тысяч квадратных километров — озеро на удивление мелководно, средняя глубина его— четыре метра. Ханка открыта и южным и северным ветрам, вода находится в постоянном движении, а потому ил и песок всегда во взвешенном состоянии — отсюда и цвет озера. Но цвет воды не единственная достопримечательность озера. Оно уникально, как уникальна вся природа Приморья, сохранившего свою растительность и часть фауны с доледниковых времен. Помимо того, что в Ханке живут около пятидесяти двух видов рыб и некоторые из них занесены в Красную книгу, удивительны их сочетания. Здесь, например, водится обычный для озер карась, а рядом рыбы, встречающиеся только в крупных реках, скажем, калуга или амурский осетр. Своеобразная ихтиофауна озера требует своего изучения и охраны.
— Уходит рыба от наших берегов,— заметил Зюзь.— Вместе с водой часть ее закачивают на рисовые системы, и возвращается она оттуда не вся. К тому же с водой в озеро попадают гербициды, которыми уничтожают сорняки...
«Сколько ж у нас птицы було! Ой-е-ей!— рассказывал старожил Сиваковки Александр Андреевич Костырко.— Когда она собиралась в стаи, такой гул стоял, будто, понимаешь ли ты, море где-то штормом шумит. Только никакого моря не было. И на охоту не надо было ходить. Как солнце закатится, выйдешь со двора и только слышишь со всех сторон: вш-ш-ш, вш-ш-ш! Утки летят. А как день попашешь, вечером спать ляжешь, а в ушах все свистит, все свистит. Вот сколько птицы було! А рыбы! До Илистой приедешь и только: хоп-хоп!— рыбешку за рыбешкой. А в озере купаешься, так вода рыбьим запахом дышит...»
