Потом я много читал и слышал про это заведение: его называли самым старым отелем страны — и самым скверным. Его обвиняли в антисанитарии и банальной ветхости, а хозяев — в финансовой нечистоплотности. Люди даже спорили друг с другом о том, чем же именно плох отель. Но все соглашались: за возможность жить в номере Грэма Грина или во флигеле Джаггера можно терпеть многое. Кроме того, это единственный отель в центре.
Гостиница, где остановились мы, отсюда располагалась очень далеко — сорок минут по запруженным улицам и невысоким горам — в Петионвиле, маленьком пригороде, своеобразном гетто для белых людей. В непосредственной близости друг от друга здесь находилось сразу несколько комфортабельных отелей, заполненных европейцами-«контрактниками». Целыми днями эти люди пребывали в приотельных барах. Вечером наиболее любознательные бежали в расположенную неподалеку сувенирную лавку, принося оттуда что-нибудь ценное: кружку с надписью «Гаити» или маленькую цветастую картину. А кое-кто даже, преодолевая тропическую лень, пересекал центральную площадь и осматривал местную церквушку.
В целом Порт-о-Пренс не богат на достопримечательности. Колонизаторы-французы никогда не старались особенно укорениться здесь архитектурно. Все, что от них осталось, — это несколько десятков «пряничных домов» — деревянных особняков с высокими потолками, колоннами и башенками. Эти теремки пребывают в ужасном состоянии — колонны накренились, доски сгнили, флюгеры с башенок улетели. Их упадок давно лишился определения «благородный». Но все же покосившиеся колониальные здания остаются «большим гаитянским аттракционом», практически безальтернативной архитектурной достопримечательностью столицы.
Собор Святой Троицы в Порт-о-Пренсе был расписан в 1950–1951 годах лучшими гаитянскими художниками-примитивистами. В апсидной фреске Филоме Обена распятый Христос предстает без бороды, на фоне традиционной гаитянской деревни, слева от него — всевидящее Божье око, справа — древо жизни
Церковь Святой Троицы, куда мы отправились вечером, привлекла нас другим. Снаружи она смотрелась простой кирпичной «коробкой», сработанной в английском стиле, и не предвещала ничего, кроме службы и множества деревянных скамеек, потрескивающих под весом прихожан.
Но внутри храм оказался пустым — скамейки стояли, а прихожан не было, служба только что закончилась. Эхо наших шагов в проходе звонко отлетало от потолка. Дойдя до середины, мы остановились и, кажется, прекратили дышать. Все стены от пола до потолка были расписаны пестрыми, как лоскутное одеяло, фресками. Удивительные, словно нарисованные детьми, святые смотрели со стен наивными веселыми глазами. Самой большой выглядела сцена Тайной вечери. В своем примитивизме фреска шла до конца: Иуда в ярко-желтых одеждах мерзко улыбался тонкими острыми зубами и хищно сжимал в руке мешочек с тридцатью сребрениками. «Обен, — сообщил Раймон. — Филоме Обен. Эту церковь расписывало множество художников, но он был среди них лучшим. Потом к нему приезжала сама Жаклин Кеннеди, хотела, чтобы он нарисовал для нее картину. Знаешь, что он ей сказал?» Я, конечно же, не знал. «Он сказал — и без вас много желающих, запишитесь в лист ожидания». — «Обен жив?» — «Обен мертв».
Чернокожие Адам и Ева трогательно держали друг друга за руки и улыбались. Сверху, с дерева, к ним спускался омерзительный змей с человеческими глазами. Я смотрел на грудь Евы — ее художественное решение было потрясающим: два кружка и точки посередине. Потом перевел взгляд на искусителя — мне показалось, что он медленно-медленно, буквально по четверть миллиметра, постепенно подбирается к Еве. Раймон толкнул меня в плечо — пора. Перед тем как выйти на улицу, я последний раз взглянул на двух первых людей. С тех пор как они были нарисованы, прошло около пятидесяти лет. Краски изрядно потускнели, но оба оставались по-прежнему веселы, толсты и ни в чем не сомневались. И, главное, они по-прежнему не замечали ползущего к ним змея.
Под тенью железного рынка
«Мама Аити?» — спросил меня в шестой или седьмой раз Лесли, веселый четырнадцатилетний парень. Он приметил меня, когда я просто стоял и пил дешевую гаитянскую газировку, такую сладкую, что от нее слипались губы.
Вдвоем с ним мы втиснулись под выцветший пляжный зонт, куда нас пустил его владелец — торговец батарейками, скотчем и жвачками, сухопарый и сосредоточенный старик. Он чинил потертые электронные часы Casio или что-то в этом духе. Глаза его скрывались за большими черными очками в золотой оправе — как у классического тонтон-макута с пропагандистской картинки…
«Мама Аити?» — продолжал допытываться Лесли. Я не знал, что ответить. Я уже сказал «нет» — шесть или семь раз. Мальчик не верил. Или не понимал: затруднение состояло еще и в том, что он говорил на креольском. Мы оба уже успели взмокнуть и от нехватки слов постоянно жали друг другу руки. Происходило это на входе в Marche’ de Fer — Железный рынок, сердце Порт-о-Пренса, столицы Гаити. В мой второй день на острове.
Итак, я стоял под пляжным зонтом, пил липкую газировку и смотрел на ржавую громадину. На этом рынке никогда не торговали железом. Он Железный просто потому, что сделан из железа. Целиком, включая стены, колонны и крышу.
В разобранном виде Железный рынок на Гаити привезли французы. Им нужен был балласт для пустых кораблей, которые шли на остров, чтобы взять там груз — кофе, сахар или ром. Теперь рынок огромный и невероятно ржавый. Возможно, чтобы скрыть это, его железные стены выкрасили в охристый цвет.
«Мама Аити?» — снова спросил Лесли. «Нет, — сказал я. — Моя мать из России, мой отец из России, я из России». «Россия? — удивился Лесли. — Это где — в Бразилии, в Америке?» Мы опять пожали друг другу руки. Я допил газировку. Теперь я готов был нырнуть в недра Рынка.
Женщина-жрец («мамбо»), одержимая Огу Ферай — духом войны. Во время церемоний вуду верующие в порыве экстаза иногда купаются в грязи
Я бродил по нему не менее двух часов, рассматривая огромные ритуальные барабаны, традиционные вудуистские флаги, расшитые зеркалами и золотом, и жуткие, всегда увенчанные резным человеческим черепом, посохи для унганов — жрецов вуду. Я брал вещи и подолгу разглядывал их. Продавцы удивленно хватали меня за руку, пытаясь завязать разговор, но ни мой отсутствующий креольский, ни их английский не позволяли сделать этого. Я слышал, как многие негромко удивлялись за моей спиной: «Бла! Бла!» Во всем Порт-о-Пренсе действительно можно неделями не встретить ни одного белого. Все они, как уже отмечалось, сосредоточились в Петионвиле, где имеется единственный в стране настоящий супермаркет, который охраняют люди в черной форме с помповыми ружьями. И где нет никакого колдовства…
На обратном пути, уже выбираясь с рынка, я заблудился в торговых лабиринтах и неожиданно оказался на узкой улице, слепящей, как горный снег. Здесь продавали исключительно женское белье — невероятных размеров и только белое. Бельем было увешано и застлано все вокруг. И на всем обозримом пространстве я оказался единственным мужчиной.
Я шел между штабелей, стараясь казаться как можно менее заметным. Веселые толстые женщины громко смеялись. Смеялись так, что трясся воздух, и размахивали перед моим носом огромными бюстгальтерами, куда легко поместилась бы призовая тыква. «Блондинчик, — кричали они. — Купи это своей мадам». Я отчаянно делал вид, что не понимаю, о чем они. Толстые женщины смеялись еще громче.
На самом перекрестке ко мне подошла пожилая женщина, которая не смеялась, а только улыбалась заговорщически. В руках у нее была потрепанная корзина с крышкой. «Вудужаба», — тихо сообщила она и показала головой на корзину. Я читал про этих жаб. Слизь, которую они выделяют, используется для сильного наркотического коктейля, способного превратить человека в зомби. Правда, требуется еще дюжина других ингредиентов. Я помотал головой, но из какого-то дурацкого любопытства все же поднял крышку. Оттуда, из грязного полумрака, снизу вверх, небольшая бурая амфибия смотрела на меня маленькими честными глазами.
Кто такой Папа Легба?
С тех пор как в 1860 году Ватикану было официально позволено вернуть на Гаити свои миссии, изгнанные после свержения французской власти, вудуизм и католичество вступили в неофициальную борьбу, которая не прекращается по сей день и, главное, никого особенно не огорчает. Конечно же, эта борьба началась намного раньше, когда рабов, привезенных с западного берега Африки, стали насильно обращать в христианство. Все попытки молиться традиционным африканским божествам жестоко пресекались. Но рабам потребовалось совсем немного хитрости, чтобы обойти эти запреты. Продолжая ходить в католические церкви, куда их загоняли насильно, они просто стали именовать христианских святых именами своих богов. Таким образом, райский привратник святой Петр стал Папой Легба, хитрый святой Патрик — повелителем змей Дамбалла, а Дева Мария — Эрзили Дантор, богиней любви и плодородия. Слово «сантерия», которым на соседней Кубе по сей день именуют местную разновидность вудуизма, буквально переводится с испанского как «почитание святых». Вместе с тем гаитяне считают, что в создании мира и установлении порядка вещей принимал участие только один бог. На креольском языке его имя звучит как Бондье и происходит от французского Bon Dieu, то есть «Хороший Бог». И хотя Бондье не принято отождествлять с христианским Богом, многие люди не делают между ними никакой разницы, и это одна из причин, почему христианство и вудуизм сплелись на Гаити так тесно, что бороться с этим практически невозможно. Тем более что культ вуду — одно из самых удобных средств управления людьми, что в свое время доказал на практике Франсуа Дювалье — Папа Док. Одним из немногих слов, которое попало в большинство мировых языков из креольского, является термин «тонтон-макут». Когда-то давно на Гаити так называли полную противоположность Санта-Клаусу — злобного и жестокого Дядюшку-с-джутовым-мешком (именно так переводится с креольского «тонтон-макут»), который являлся на Рождество к капризным и непослушным детям. Назвав так свою тайную полицию, диктатор Франсуа Дювалье показал образец мрачного гаитянского юмора. Созданные в 1959 году взамен упраздненной армии, тонтон-макуты пугали всю страну вплоть до 2000-го. Они не имели специальной формы, но узнать их было легко: они носили черные очки и длинные мачете. Для большего устрашения Папа Док культивировал слухи о том, что основу тонтон-макутов составляют жестокие зомби, которые никогда не будут размышлять над приказом. Тонтон-макуты действовали сообразно: неугодных людей вешали в публичных местах и оставляли так на несколько дней. Особым условием службы тонтон-макута было полное отсутствие жалованья, что, как считается, и породило необъяснимый террор. Сам Дювалье старался быть достойным своей полиции и часто говорил о себе как о «хунгане» — злом колдуне — или как о самом Бароне Самди, мифическом вудуистском персонаже Бароне Субботе, повелителе кладбищ, смерти и воскрешения из мертвых.
