— Что и говорить,— вторил я ему,— в те же годы, о которых вы говорите, Во Владивостоке, помню, приходили с промысла рыбаки, занимали весь ресторан «Золотой Рог» и сорили с трудом заработанными деньгами... Не знаю, пили ли они от полноты жизни или нет, но весь город знал: рыбаки гуляют.
— Кстати, как там у рыбаков обстоит дело с проблемой кадров? — спрашивал Юло.
— Не знаю,— отвечал я,— давно не был... Думаю, неважно.
— Вот у нас, скажем, рыбаков стало меньше. На Сааремаа,— потянул Юло какую-то еще неясную мне мысль,— пару лет назад местные власти приняли все-таки свои местные законы, по которым человек, живущий на острове в радиусе до трех километров от берега, может сам ловить себе рыбу, добывать пищу...
Я, не дослушав, тут же принялся вслух это решение примерять к Рухну: остров длиной километров шесть-семь, шириной — три, значит, все островитяне могут выходить в море...
— Нет! — сказал Юло.— Поздно... Представьте, пятилетний мальчишка живет на таких маленьких островах, как Рухну или Абрука, и с детства уже понимает, в какой ситуации он живет, знает, что ему нет свободного доступа в море... Так вот, из него не получится рыбак. Так же, как мы не вернем уже тех крестьян, которые оставили свое хозяйство лет пятнадцать назад...
Я знал, что Юло побывал всюду. Он бывал и на Канарских островах, и в Исландии, на всех островах Балтийского моря: на Готланде, Борнхольме, на маленьких шведских, не говоря уже о финских.
— Скажите, Юло,— спрашивал я,— а как обстоит с этой проблемой на островах ваших соседей?
— У них одна проблема. Как найти работу для молодых людей, чтобы они остались у себя дома, чтобы их не тянуло на материк, не манили огни больших городов...
И Юло принялся рассказывать, как на его глазах пустел его Абрука... Он помнил, когда остров жил нормальной жизнью, на нем было тогда сто десять человек. Потом, начиная где-то с 1975 года, народу становилось все меньше и меньше, и теперь живет всего тридцать шесть человек, и то больше старики. Детей не осталось, школу закрыли. Несколько лет даже своего фельдшера не было. Во время ледохода никакого сообщения в течение трех-четырех недель. Магазин сначала работал ежедневно, потом три раза в неделю, сейчас только один день и то в течение двух часов...
— Это уже ненормально для современного человека...— сокрушался Юло,— и продовольствие надо возить из районного центра. Получается, на острове живут полугорожане... Нет. Ни те и ни другие.
Да, но сегодня с Абрукой и, насколько мне известно, с Рухну прекрасная телефонная связь. Если верить слухам, в каждом доме телефон. И потом — Сааремааский райисполком выбил специально для малых островов вертолет, старается не обделить других и Абруку вниманием и в остальном... Но, как бы там ни было, все же прав Юло. Должно быть, грустно приезжать в отцовский дом и собственными глазами видеть, как тихо, пусть даже без всякой драмы, постепенно вымирает тот мир, который был для тебя самым важным на свете.
Похоже было — то, что случилось с Абрукой, случилось и с Рухну. Но разве что Абрука находился совсем рядом с Сааремаа, уютным городом Курессааре, богатыми рыбацкими деревнями, которые связаны между собой прекрасными шоссейными дорогами, такими, что всяк позавидовал бы на материке. Но главное, Абрука был рядом, перед глазами, в десяти-пятнадцати километрах от нормальной жизни, где теперь активно действует Народный фронт, где усердно работают «Зеленые»...
Нигде я так не чувствовал отдаленность Рухну, как здесь, над открытым морем, на высоте. С маленького вертолета, просвеченного насквозь поблескивающим светом, остров казался отшельником. Стоял в стороне от архипелага — с одной стороны, от Большого берега — с другой.
Сейчас самое время сосредоточиться на встрече с ним... Я тешу себя тем, что Рухну в море — сам по себе и, как одинокий человек, принимает всякого, кто этого захочет. Может приютить, а потом отпустить на все стороны и снова принять... Это уже другой вопрос, чем потом это для него оборачивается. Но тех, кто остается с ним, это печалит.
Кто-то сказал, что Рухну всегда был особенный. Рухну не какое-то там заколдованное место, где история повторяется. Скорее всего история здесь прервалась, и поэтому ее продолжение сложнее и необычнее, чем на других островах...
То, что до 1944 года на Рухну жили шведы, знают в Эстонии все. Но когда, в какие века они пришли сюда?
Предположительно еще в X веке на Рухну ходили охотники на тюленя — эстонцы, латыши. Не жили, а приходили на промысел. А шведы появились здесь позже, где-то в средние века. Более точно — в начале XIV века. Сохранилось письмо курляндского епископа Иоханнеса, датированное 1341 годом. Он писал рухнуским шведам — Рухну входил в его владения,— что они могут жить по своим шведским законам, но должны приносить ему дары...
Много веков на Рухну охотились сообща на тюленя, брали с моря рыбу и доходы делили поровну. Поля и пастбища были общими... И когда в двадцатых годах нашего столетия на Рухну забрели этнографы, то обнаружили деревенское общество с архаическим укладом жизни, близким к жизни шведских крестьян XVII века. Говорили они на древнем диалекте, похожем отчасти на исландский, отчасти — на даларнаский говор в средней Швеции... Во всяком случае, этнографы утверждали, да и писали газеты тех времен, что рухнуские шведы жили при первобытном коммунизме, не знавшем ни богачей, ни бедняков.
Об уходе рухнусцев в сорок четвертом году, когда немцы отступали, мне рассказывал со слов своего отца Эндель Норман. Рухнуские шведы ушли на парусно-моторной шхуне «Юхан». На Рухну были большие хозяйства, много лошадей, скота, и, уходя, люди могли взять с собой очень мало, к тому же оккупанты торопились и торопили население, грозились поджечь лес, уничтожить все — с одной стороны, а с другой — обещали им скорое возвращение домой, поскольку сами собирались вернуться. Эндель говорил мне, что и отца увезли бы, если б его нашли — он спрятался. На острове остались два шведа, о которых Эндель Норман говорил:
— У нас на острове есть два шведа. Один умер, а другой мой отец...
Остров Рухну проступил будто из свинцового облака, темно-зеленый и ползущий, как туман. Он лежал посреди сверкающего моря, похожий на спящего тюленя, вытянувшегося головой к Ирбенскому проливу...
Думал ли я, что первым человеком, с кем встречусь на травяном поле, будет Салев Кальюлаид. Сухой, поджарый, с обветренным и немного поблекшим лицом, он сидел за рулем небольшого симпатичного автобуса с аэропортовской эмблемой. Меня не удивило то, что он сидит на месте шофера, я знал, что у него сто профессий, а сто первая, самая главная теперь — профессия фермера.
— Как живешь, Салев? — бросился я к нему.
— Не знааю,— потянул он, преодолевая растерянность. Передо мной был прежний Салев.
Из четырех пассажиров в автобус сел только я, моих попутчиков встречал мотоцикл с коляской.
Поехали по хорошо знакомой мне грунтовой дороге сквозь лес, которую не раз я отмерял своими шагами с севера на юг к бухточке рыбаков... но что это? На подходе к деревне по обочинам дороги следы построек: свежие фундаменты, горы кирпича, секции сборных домов...
— Салев, а это что?
Салев поймал мой взгляд в зеркальце кабины:
— Этто новое дыхаание...
Казалось, что Салев везет меня в «Дом чужих», но он остановился немного поодаль от него, и мы подошли к неказистому дому без двора. Салев взял с полки над дверью ключ, открыл, прошелся со мной по комнатам с незаправленными койками, разбросанной рабочей одеждой и изрек:
— Сдесь баракк! Пойдем другое место.
Он подрулил автобус к своему двору, и мы пошли в направлении севера острова.
Салев шел, слегка пружиня кроссовками, худой, длинный, как минога. Он всем видом подчеркивал, что не собирается начинать разговор. И я заговорил сам. Так просто, о том о сем, приходят ли косули, как прежде, с холодами на ночь во дворы... И берез вроде в лесу стало больше. Наверное, после урагана что-то перевернулось в природе, а может, ветер рассеял семена...
— Правильно понимаешь,— подал голос Салев.
— Как же, я помню еще твои уроки. Салев в смущении улыбнулся. Потеплел:
— Березка тоже хорошее дерево.
И так, слово за слово, потянулся разговор: уехал в Пярну Эндель Норман, прежний председатель сельсовета. Неожиданно скончался маячних Хейно Ветик — сердце прихватило... Теперь на маяке — младший сын Александра Нормана, Эйнар Норман, у него там на землях маяка целое удельное княжество. А мать его, последняя из старых времен, Лизи Норман, живет одна. Сын Салева, тот самый Сулев, который в мою бытность здесь учился в шестом классе, отслужил армию, привез жену из Таллинна... В школе теперь на семь учеников семь учителей, и все они молодые городские люди. На острове теперь шестьдесят четыре человека, много новых семей. Осталось всего пять крестьянских хозяйств, и сам Салев чуть было не уехал на материк, купил дом под Таллинном, но попал в больницу, оперировали желудок, а после не решился начинать жизнь сызнова, больно здесь у него налаженное хозяйство...
