Глаза Акимова заблестели, лицо раскраснелось, он то и дело вскидывал ладонью светловолосый чубчик, сползавший на мокрый лоб.
— И какое золото находили! — один миллиграмм на кубометр породы считается золотом промышленным, а у нас бывало по двести сорок миллиграммов!
Речь о золоте лилась, как золотоносный ручей — обильно и вдохновенно:
— Когда нужно было найти его — я шёл на всё. Нарушал любые порядки, инструкции и нормативы… Даже техникой безопасности пренебрегал. У меня было четырнадцать выговоров, на мне висело два приказа о служебном несоответствии, три выговора с занесением в личную карточку. Но я шёл на всё, лишь бы до него добраться, в ладонях его подержать!
Этот человек был истинным поэтом благородного и презренного металла, страстным охотником за ним, глубоко залегавшим в чукотской земле и в отрогах Северного Урала. Но его страсти были совершенно иными, нежели у пушкинского Скупого рыцаря, который молился на золото:
Зажгу свечу пред каждым сундуком.
И все их отопру, и стану сам
Средь них глядеть на блещущие груды.
…………
Я царствую! Какой волшебный блеск!
Послушна мне, сильна моя держава,
В ней счастие, в ней честь моя и слава!
Я царствую.
Пушкинский Скупой рыцарь был рабом золота, а геолог Акимов — его захватчиком, покорителем, владыкой.
В нашем застолье я рассказал ему о том, что на днях видел в его золотоносном государствe, на берегах хрустальной реки Кожим, откуда мы только что вернулись на вездеходе…
Черные наледи на замерзшей реке. Слепящие глаз наплывы аметистового льда на коренных черных базальтовых породах, рассечённых змейками белых кварцитов. Тишина. Черные ели, разлапистые лиственницы с корявыми ветвями на высоком берегу. А на противоположном, пологом — речная терраса, смесь из раздробленных, размятых бульдозерными ножами лиственничных стволов, вздыбленный слой почвы, оттеснённый бульдозерами в реку. Отвалы. Из отвалов тянутся по течению мутные густые струи.
Нa этой террасе старательская бригада знаменитого в те времена Туманова добиралась до золотоносного слоя, пропускала его через промывочные машины и выплёвывала обезжизненную, обескровленную породу. Река без живого берега, укрытого брусничником, ягелем, лесом, ручьём. Тело, с которого содрана кожа. Серые потоки вливаются в голубую воду, рождённую на недоступных склонах Северного Урала. Повсюду обрывки проволочных тросов, ржавые бочки из-под солярки, остовы тракторных кабин, разорванные гусеничные траки…
О бригадире старателей Вадиме Туманове, друге и покровителе барда Владимира Высоцкого, в те времена говорили много. В газетах писали о его махинациях в золотодобыче, о том, что он первую судимость получил на Дальнем Востоке за ограбление сберкассы, цитировались даже (по-моему, в «Социалистической индустрии») документы из прокуратуры и судебного дела.
Однако недавно, в 2004 году, вышла книга воспоминаний В. Туманова «Всё потерять — и вновь начать с мечты». Рецензия на неё была опубликована в «Литературной газете» (№ 18, 2004 г.). Написана рецензия автором, почему-то укрывшимся за инициалами Ю. Р., который уверяет, что В. Туманов сидел «отнюдь не по какому-то уголовному делу. Не за воровство, не за убийство. Его преступления были куда более дерзкими. Например, среди прочих прегрешений ответчика, переполнивших чашу терпения советской правоохранительной системы, была нескрываемая его любовь к классово чуждому Сергею Есенину. Это стоило Вадиму Туманову восьми лет колымских лагерей».
Вот как создаётся очередной миф. Как могло советское правосудие в конце сороковых годов сажать за любовь к Есенину, если в 1946 году была издана книга стихотворений поэта — я взахлёб читал её, будучи восьмиклассником, — и тираж её был 100 тысяч экземпляров!
Но я отвлёкся… В 1984 или в 1985 году я увидел своими глазами, что такое старательская, артельная добыча золота, и всё высказал в глаза Акимову:
— Леонид Викторович! Я стихотворение написал о том, как за геологами следом идут хищники-золотодобытчики, — и прочитал ему только что написанный в тайге «Экологический романс».
Чёрный рынок гудит на планете,
мировая торговля идёт,
и в трансконтинентальные сети
грудой золото мира плывёт.
Жёлтый отблеск мерцает незримо
на дензнаках и коммюнике…
Я-то думал, что власть эта мнима,
но гляжу — на таёжной реке,
где прошли мои лучшие годы,
измочалены вдрызг берега,
стали мутными светлые воды,
стала мёртвой живая река.
До мельчайших её золотинок,
красоту сокрушив по пути,
докопался невидимый рынок,
сжал добычу в железной горсти.
От объятий всемирного банка,
что простерлись до наших широт,
упаси нас ЦК и Лубянка,
а иначе никто не спасёт.
Недавно, правда, в своей книге Миша Назаров процитировал строчку из этого стихотворения, но то ли сознательно, то ли случайно исказил её: «от объятий еврейского банка». Когда это стихотворение было напечатано в 1988 году в моей книге «Мать сыра земля», мне стали звонить возмущённые инакомыслящие. И русские и евреи. И тех и других коробила строчка: «Упаси нас ЦК и Лубянка»… Помню звонок бывшей жены известного русского диссидента, издателя журнала «Вече» Владимира Осипова, отсидевшего бок о бок с Леонидом Бородиным несколько лет в мордовских лагерях.
— Как вы могли восхвалять Лубянку?! — Она сама не знала стихотворения, ей кто-то сказал об этой пресловутой строке. Но когда я прочитал по телефону разгневанной правозащитнице всё целиком, она растерялась, замолчала и положила трубку. Позднее я узнал, что её девичья фамилия была Цехновер…
А Леонид Акимов уже водил нас по своей обширной квартире, хвалился фотографиями, на которых он был снят с темнокожими вождями и министрами африканских стран, где проработал несколько лет в поисках золота, предварительно выиграв конкурентную борьбу у французских и германских геологов.
— А в Конго, — торжественно заявил Акимов, — меня наградили высшей правительственной наградой — Почетным крестом с бриллиантом в семь каратов… Однако когда уезжал обратно в Союз, наши дипломатические власти изъяли крест с бриллиантами, как великую ценность, в пользу государства, и я остался лишь с одним дипломом.
Его жена, Регина Сергеевна, явно гордясь этой наградой, подвела нас к застеклённой рамке, в которой висел драгоценный, хотя и несколько истрёпанный диплом.
В Москву Акимов вернулся со славой, получил высокую должность главного геолога по золоту в союзном министерстве, но через три года затосковал и попросился на Северный Урал.
— А хорошо бы нам в следующем году на восточный склон перевалить, — мечтательно произнёс он. — Какая там природа! Кедры, зверя много, травы — что твой лес… От холодных ветров Карского моря впадина хребтом закрыта… Конечно, мы эту природу маленько подпортим — но не как этот хищник Туманов! А золото там ха-а-рошее! Но дорог нет. Надо через хребет станки тащить, зимники бить… А после Восточного склона хорошо бы на Таймыр! Я уже о нём всё знаю, всё выведал у красноярцев и ленинградцев. Геология там — моя любимая, золотоносная. Горизонты неглубокие. А главное, никакой местной власти нет: ни горсовета, ни горкома, ни совета директоров. Одна чистая геология! Одна работа — и больше ничего. Никто не мешает тебе искать и найти золото!
И железная лопата
в каменную грудь,
добывая медь и злато,
врежет страшный путь, —
прочитал я ему стихи Лермонтова и добавил:
— Всё-таки ты человек из повести Олега Куваева «Территория».
Он захохотал:
— А, снова писателя вспомнил! Так знай: я земляк и даже дальний родственник Васи Шукшина. Моя тётка — его первая учительница. Вот уж была фанатичка литературы! Шукшин пропадал у неё дома после уроков. И даже когда она в Акмолинск переехала, каждый год навещал её.
…Расходились за полночь. А утром, пока Акимов не заехал за нами, я вышел из барака — поглядеть посёлок Кожим.
Он разместился на территории бывшего лагеря. Жили геологи, кто в дощатых вагончиках, кто в щитовых бараках, в одном из которых меня и приютила семья Ярослава Васильева, молодого специалиста, поэта, выпускника Горного института. А сюда он приехал как профсоюзный деятель. Начальство… Но как оно, это начальство, жило? Он сам, беременная жена с ребенком, её бабушка — все на восьми квадратных метрах. К бараку был прилеплен маленький дощатый тамбур, заваленный банками, санками, грудой залепленных глиною грязных сапог. Анечке — полтора года. Розовая, здоровенькая, голозадая, бегает на приполярных сквозняках. Прабабушка Анечки печально и молча смотрит на всё.
